Суеверия и приметы охотников
Аксаков Сергей Тимофеевич
Известное дело, что охотники-простолюдины — все без исключения суеверны, суеверны гораздо более, чем весь остальной народ, и, мне кажется, нетрудно найти тому объяснение и причину: постоянное, по большей части уединенное, присутствие при всех явлениях, совершающихся в природе, таинственных, часто необъяснимых и для людей образованных и даже ученых, непременно должно располагать душу охотника к вере в чудесное и сверхъестественное. Человек не любит оставаться в неизвестности: видя или слыша что-нибудь необъяснимое для него очевидностью, он создает себе фантастические объяснения и передает другим с некоторою уверенностью; те, принимая их с теплою верою, добавляют собственными наблюдениями и заключениями — и вот создается множество фантазий, иногда очень остроумных, грациозных и поэтических, иногда нелепых и уродливых, но всегда оригинальных. Я уверен, что охотники первые начали созидание фантастического мира, существующего у всех народов. Первый слух о лешем пустил в народ, вероятно, лесной охотник; водяных девок, или чертовок (В Оренбургской, а равно Казанской и Симбирской губерниях народ не знает слова русалка.), заметил рыбак; волков-оборотней открыл зверолов. Я уже говорил в моих «Записках ружейного охотника», что в больших лесах, пересекаемых глубокими оврагами, в тишине вечерних сумерек и утреннего рассвета, в безмолвии глубокой ночи крик зверя и птицы и даже голос человека изменяются и звучат другими, какими-то странными, неслыханными звуками; что ночью слышен не только тихий ход лисы или прыжки зайца, но даже шелест самых маленьких зверьков. Весьма естественно, что какой-нибудь охотник, застигнутый ночью в лесу, охваченный чувством непреодолимого страха, который невольно внушает темнота и тишина ночи, услыхав дикие звуки, искаженно повторяемые эхом лесных оврагов, принял их за голос сверхъестественного существа, а шелест приближающихся прыжков зайца — за приближение этого существа. Крик филина и маленьких сов особенной породы, которых он слыхал, может быть, и прежде, но который не походил на слышимые им теперь звуки в лесу, не мог ли показаться ему и хохотом, и стоном, и воем, и чем угодно? Если же он, дрожа и потея от страха, но подавляемый усталостью, как-нибудь засыпал или хотя задремывал, то, без сомнения, грезил во сне тем же, чем был полон и волнуем наяву; дремота даже могла придать более определенности образу неизвестного существа. С первыми лучами солнца, отыскав дорогу и возвращаясь домой, он чувствовал себя как будто изломанным, исщипанным и, увидя свое тело, покрытое пятнами, он легко мог приписать их щипанью или щекотанью того же сверхъестественного существа. Бедняка искусали крупные лесные муравьи или другие насекомые, но такое простое объяснение не приходит ему в голову. А как событие происходило в лесу, то и дает он имя лешего его таинственному обитателю. Дома рассказывает он свою чудную повесть, показывает красные и синие пятна на своем теле; воображение рассказчика и слушателей воспламеняется, дополняет картину — и леший, или лесовик, получает свое фантастическое существование! Постепенно укрепляясь в народном ведении и веровании, принимает он определенный образ и черты, иногда очень подробные и разнообразные.
Вода, преимущественно большая, в поздние сумерки и ранний рассвет, особенно в ночное время, производит на человека такое же действие невольного страха, как и дремучий лес. Внезапное движение и плеск воды, тогда как производящей его рыбы или зверя, за темнотою, хорошенько разглядеть нельзя, могло напугать какого-нибудь рыбака, сидящего с удочкой на берегу или с сетью на лодке. Шум и движение в камыше или осоке, производимые уткой с утятами, даже прыгающими лягушками, могли показаться устрашенному воображению чем-то похожим на движение существа несравненно большего объема. Выпрыгнувшая из воды на берег или спрыгнувшая с берега в воду поречина, мелькнувшая неясным, темным призраком, могла отразиться в его воображении чем-то похожим на образ человеческий.
У страха глаза велики, говорит пословица, и почему же круглому, тупому рылу сома, высунувшемуся на поверхность воды и быстро опять погрузившемуся, не показаться за человеческую голову, которая всплывала на одно мгновенье? Почему остроконечный нос и голова щуки или жериха не могли показаться локтем руки или каким-нибудь человеческим членом? Точно так же, как рассказывал лесной охотник о своих ночных страхах и видениях в лесу, рассказывает и рыбак в своей семье о том, что видел на воде; он встречает такую же веру в свои рассказы, и такое же воспламененное воображение создает таинственных обитателей вод, называет их русалками, водяными девками, или чертовками, дополняет и украшает их образы и отводит им законное место в мире народной фантазии; но как жители вод, то есть рыбы — немы, то и водяные красавицы не имеют голоса (Так утверждает по крайней мере народ в Оренбургской губернии.). Нельзя ли таким образом объяснить происхождение и других народных суеверий? Впрочем, исследование этого интересного предмета до меня не касается. Я упомянул о нем только для того, чтобы объяснить, отчего охотники суевернее других людей. Вероятно, на основании таких суеверных понятий развилось множество примет и вера в колдовство, которыми заражены более или менее все охотники-простолюдины. В Оренбургской губернии, которая известна мне более других, я заметил странное явление: колдунов там довольно, особенно между мордвами и чувашами, но суеверных примет очень мало; разумеется, это отразилось и на охотниках (Нельзя ли объяснить отсутствие многих суеверных примет в Оренбургской губернии сводностью, разнохарактерностью русского народонаселения, утонувшего, так сказать, в населении туземном, состоящем из башкир, татар, мордвы, чуваш и прочих? От взаимного столкновения переселенцев из разных губерний как между собою, так и между туземными инородцами не могли ли потеряться завозные суеверия и приметы?). Вера их в колдовство относительно охоты состоит в том, что колдуну приписывается уменье заговаривать ружья и всякие звероловные и рыболовные снасти. Заговоренное ружье или будет осекаться, как бы ни были хороши кремень и огниво, или будет бить так слабо, что птица станет улетать, а зверь — уходить, несмотря на полученные раны, или ружье станет бить просто мимо от разлетающейся во все стороны дроби. В заговоренные снасти зверь не пойдет, а если пойдет и попадет, то они его не удержат. Само собою разумеется, что колдун может произвести и противное тому действие, то есть пули и дробь станут непременно попадать в цель и наносить смертельные раны; рыба, зверь и птица повлекутся неведомою силою в сети и снасти и, попавшись, никак не освободятся. Ружейные охотники и звероловы, ходящие за красным зверем, всегда обращаются к колдуну, если он есть где-нибудь в соседстве и пользуется славой; они дают ему заговаривать, или наговаривать, на пули, картечь и жеребья, а также и на свои снасти, преимущественно на капканы. Колдуны средней руки, признавая себя не довольно знающими, чтобы производить вышесказанные действия, берутся заговаривать ружья и снасти только для предохранения их от заговора другого колдуна, более их искусного, и охотники считают это необходимым.
Уверенность в недобром глазе, какой бывает у некоторых людей, преимущественно старух и стариков, в способности их «сглазить», или «озепать», очень укоренена в охотниках. Они верят этой силе безусловно и не только сами боятся встречи с такими людьми, особенно при выходе на охоту, но берегут от них собак и ястребов, даже прячут ружья и всякие звероловные и рыболовные снасти.
Независимо от веры в колдовство охотники имеют много примет, которые бывают общими, а иногда исключительными, принадлежащими лично одному какому-нибудь охотнику. Общими дурными приметами считаются:
1) Встреча с людьми недоброжелательными, по большей части имеющими будто бы дурной глаз, с людьми насмешливыми (озорниками), вообще с женщинами и в особенности с старухами. Выходя на какую бы то ни было охоту, охотник внимательно смотрит вперед и, завидя недобрую встречу, сворачивает с дороги и сделает обход стороною или переждет, спрятавшись где-нибудь на дворе, так, чтобы идущая старая баба, или недобрый, или ненадежный человек его не увидел. Если какая бы то ни была женщина, не примеченная охотником, неожиданно перейдет ему поперек дорогу, охотник теряет надежду на успешную охоту, нередко возвращается домой и через несколько времени отправляется уже совсем в другую сторону, по другой дороге. Женщины знают эту охотничью примету, и потому благонамеренные из них, завидя идущего охотника, ни за что не перейдут ему дорогу, а дождутся, пока он пройдет или проедет. Замечательно, что эта примета до девиц не касается.
2) Встреча с пустыми телегами или дровнями не предвещает также успешной охоты, тогда как, напротив, полный воз хлеба, сена, соломы или чего бы то ни было считается добрым предзнаменованием.
У) Крик ворона, филина и совы, если охотник услышит его, идя на охоту, не предвещает успеха.
4) Если кто-нибудь скажет охотнику, идущему стрелять: «Принеси крылышко», зверолову — «Принеси шерстки или хвостик», а рыбаку — «Принеси рыбьей чешуйки», то охотник считает, что охота его в этот день не будет удачна. Вышеприведенными мною словами часто дразнят охотников нарочно, так, ради шутки, за что они очень сердятся и за что нередко больно достается шутникам.
Для противодействия дурным встречам и предзнаменованиям считается довольно верным средством: охотнику искупаться, собаку выкупать, а ястреба вспрыснуть водою.
5) Есть еще примета у некоторых рыбаков с удочкою, что в ведро, куда предполагается сажать свою добычу, не должно наливать воды до тех пор, покуда не вы-удится первая рыба. Впрочем, эта примета далеко не общая.
6) Дробины или картечи, вынутые из тела убитой птицы или зверя, имеют в глазах охотников большую важность; они кладут такие дробины или картечи, по одной, в новые заряды и считают, что такой заряд не может пролететь мимо.
7) Почти все охотники имеют примету, что если первый выстрел будет промах, если первая рыба сорвется с удочки или ястреб не поймает первой птицы, то вся охота будет неуспешна. Это обстоятельство случается нередко с охотниками запальчивыми, особенно ружейными, не имеющими даже никаких примет, и случается по причине самой естественной: охотник разгорячится, а горячность поведет за собой нетерпение, торопливость, неверность руки и глаза, несоблюдение меры и — неудачу. Все это обыкновенно приписывается первому промаху. Но вот странность: я знал одного славного ружейного охотника, уже немолодого, у которого была примета, что если первый выстрел будет пудель, то охота будет задачна и добычлива. Я много раз бывал с ним на охоте и должен сказать, что опыт, к моему удивлению, всегда подтверждал его странную примету. Этот охотник добродушно уверял меня, что несколько раз пробовал нарочно промахнуться первым выстрелом, но что в таком случае примета оказывалась недействительною. Эта примета уже личная и служит только новым доказательством, как сильно влияние мысли на телесные наши действия.
Приметы личные, или частные, неисчислимы и не заслуживают особенного внимания, и потому я о них распространяться не стану; расскажу только один забавный пример. Я знал старика-охотника, весьма искусного стрелка, известного мастера отыскивать птицу тогда, когда другие ее не находят: он ни за что в свете не заряжал ружья, не увидев наперед птицы или зверя, отчего первая добыча весьма часто улетала или уходила без выстрела. Этот охотник был уверен, что если зарядит ружье дома или идучи на охоту, то удачи не будет; он ссылался на множество случившихся с ним опытов, но мне не удалось поверить его слов на деле.
Ни на что так часто не жалуются ружейные охотники, как на легкоранность своих ружей, которая будто по временам, без всякой причины, появлялась в их ружьях, бивших прежде крепко и сердито. По большей части это приписывается вредному действию знахарей, которые портят ружья заговорами и естественными средствами. Заговор может быть пущен даже по ветру, следовательно от него нет защиты и лекарства надобно искать у другого колдуна; но если ружье испорчено тем, что внутренность его была вымазана каким-нибудь секретным составом (в существовании таких секретов никто не сомневается), от которого ружье стало бить слабо, то к исправлению этой беды считается верным средством змеиная кровь, которою вымазывают внутренность ружейного ствола и дают крови засохнуть. Некоторые охотники кладут змею в ствол заряженного ружья, притискивают шомполом и выстреливают, после чего оставляют ружье на несколько часов на солнце или на горячей печке, чтобы кровь обсохла и хорошенько въелась в железо. Вообще змеиная кровь считается благонадежным средством, чтобы ружье било крепко. Впрочем, это можно отнести скорее к суеверию, чем к приметам.
В заключение я должен признаться, что внезапная легкоранность ружей не один раз смущала меня в продолжение многолетней моей охоты; это же необъяснимое обстоятельство случалось и с другими знакомыми мне охотниками. Я упомянул в моих «Записках ружейного охотника» о том, что ружья начинают очень плохо бить тетеревов, когда наступают, в конце осени или в начале зимы, сильные морозы; но там причины очевидны, хотя сначала могут быть не поняты. Здесь совсем другое дело: иногда вдруг посреди лета ружье перестает бить или бьет так слабо, что каждая птица улетает. Я приходил от того в недоуменье, в большую досаду; искал причин и не находил; но я никогда не приписывал этого колдовству, следовательно не прибегал и к помощи колдунов, даже не пробовал змеиной крови. Поневоле я вешал испортившееся ружье на стену и брал другое. Через несколько времени привычка к любимому ружью заставляла меня попробовать, не возвратился ли к нему прежний бой? И действительно, прежний бой возвращался. Сначала я счел это просто чудом, но потом привык и постоянно лечил появлявшуюся легкоранность в моих ружьях — вешаньем их на стену для отдохновения. Что это такое было? От каких неведомых причин происходило это явление — не знаю, но в действительности его ручаюсь.
Об охотничьих суевериях
Из журнала «Охотник», № 3, 1929 год
Иллюстрация из архива Петра Зверева
Суеверия промысловых охотников зародились в глубокой древности, К сожалению, до сих пор в пределах СССР на них не обращали достаточного внимания, хотя этот материал имеет большое общественное значение. Работа пишущего эти строки в Карелии, в Коми области, на Русском Севере (Северо-Двинская губ., Архангельская губ. и т.д.) и в некоторых других местах дала материал, в большинстве случаев неизвестный литературе.
Приведем для образца запреты, которые налагались (а на севере, в Калерии, и до сих пор налагаются) на выходящего лесовать охотника.
За все время пребывания в лесу охотник не может иметь полового общения с женщиной; не должен стричь ногтей и волос; никому не должен давать руки или позволить дотронуться до своего ружья или охотничьих припасов и, наконец, обязан приносить домой все, что захватил, идя на охоту.
Перед отправлением в лес на промысел была обязательна баня, в которую охотник шел первым и где парился свежим, не бывшим в употреблении веником. По выходе из бани он чаще всего ел из отдельной чашки и спал отдельно от своей жены.
Кроме того, из подполья бани бралась земля, зашивалась в мешочек и прикреплялась к шерстяному поясу (старые карелы до сих пор носят его на голом теле как магическое средство против всякого зла).
Некоторые охотники накануне охоты шли к кому-нибудь из зажиточных жителей и старались под тем или другим предлогом что-либо взять в долг. Эту вещь обязательно брали с собой в лес, так как верили, что она принесет удачу. Когда же шли на медведя, то старались достать (хотя бы и украсть) кусок хлеба у самого сердитого жителя в селении. Взятый кусок должен был разъярить медведя и выставить его на охотника.
Охотник, не желающий встретиться с медведем, брал с собой золу из печи — общераспространенное средство предохранения себя от ожидаемой опасности или беды. Когда охотник отправлялся не один, а с артелью, он никогда не говорил об этом прямо, а употреблял иносказательный язык, понятный лишь посвященным.
Провизия чаще всего состояла из толстых сушеных колобов из непрокисшего теста, с дыркой посередине для продевания на веревку. Охотник или его отец, реже братья, наполняли кошель этими колобами с солью и маслом. Женщина, как правило, не прикасалась ни к чему, что бралось охотником в лес.
Утром, когда все еще спали, охотник старался, не разбудив женщин, тихо выйти из деревни в лес. Чаще всего шли не по улице, а по гумнам и другим задворкам. Идущие артелью предварительно договаривались о месте схода, а из деревни выходили поодиночке.
По-видимому, всякое животное, перебегавшее дорогу, являлось предзнаменованием несчастья. Нередко в него стреляли не обычным зарядом, а особыми «заговорными» пулями. Эти пули имели небольшой кусочек серебра (например, частицу от серебряной монеты), или же употреблялись пули, бывшие с охотником у Пасхальной заутрени.
По древним верованиям, колдуны умели обращаться в любое животное и, пересекая путь охотнику, ставили между ним и добычей преграду. Но совершенно непоправимым несчастьем была встреча с женщиной, особенно если она несла молоко. Обыкновенно охотник поворачивал домой: удачи все равно не будет. Впрочем, некоторые «спасали» себя от грядущих неудач тем, что становились к женщине спиной и кланялись в другую от нее сторону, при этом говорили: «Я не я, а такой-то». Очевидно этим несчастье обманывалось и переходило на другого человека.
В лесу охотники, стремящиеся быть особо удачливыми, заключали договор с лешим. Некоторое представление об этом обряде дает следующий популярный способ: придя в лес к району охоты, охотник отыскивал пересекающие друг друга тропинки (а еще лучше, если три тропинки сходились). Промышленник три раза выкрикивал слово «леший», а затем, когда лес начинал шуметь, охотник, становясь спиной в сторону, откуда доносился шум, бросал левой рукой через правое плечо кусок хлеба. Этим обрядом будто бы достигались хорошие отношения с лешим.
У карел и зырян существует поверье, что построенная в лесу избушка сгорает в первую же ночь, если она построена па троне лешего. Придя в избушку, карел палкой постукивает по всем доскам на нарах и по каждому углу (говорят, это делается исключительно от змей). Если охотник почему-либо боится спать, то он на ночь кладет топор на порог острием вверх, а портянки вешает сушиться на дверь, так как леший не переносит запаха ношеных портянок.
Прежде карелы доводили число силков до 1000–1500 штук, которые они обходили примерно в три дня. Для того чтобы дичь попадалась лучше, охотники ставили в своем охотничьем районе на перекрестке трех тропинок (в крайнем случае двух тропинок, или около быстро текущего ручья, или у старого толстого дерева) три силка. Кто бы в них ни попался, добыча эта никогда не трогалась и не снималась. До этих силков охотник никогда больше не дотрагивался. В одной сказке говорится: «Раз пожалел охотник добычу, вынул ее из силков лешего, и в ту же ночь его за волосы какая-то сила вытащила из избушки, еле жив остался».
Чтобы добыча не слишком страдала от ворон, лисиц и других хищников, охотник сам пек лепешку из непрокисшего теста, клал ее в какую-нибудь жестяную банку, чтобы не склевали птицы, и вбивал эту банку в самом дальнем углу своего обхода в какой-нибудь полусгнивший пень. За это жертвоприношение леший как бы обязывался защищать силки охотника от нападения хищников.
Большую заботу доставляет охотнику меткость ружья. Для этого он старается найти змею, раздразнить ее, и в тот момент, когда она начинает кусать ружье, охотник должен выстрелить. Такое ружье будто бы приобретало замечательную меткость, выстрел всегда достигал цели.
Этот обычай легко объясним. Змея, которая, по народным поверьям, является символом злости, укусив дуло, делает его «злым», почему и пуля обязательно попадает в добычу.
Соблюдался ряд обычаев и по отношению к капканам. К ним нельзя было притрагиваться голыми руками, а только в шерстяных варежках. Один охотник мне рассказывал, что его дядя, искусный медвежатник, отличался особым умением ставить капканы на медведя. При этом он вел очень строгую жизнь и был холостым. В окрестности все семейные охотники приглашали его ставить капканы.
По возвращении из леса голова, крылья и лапы глухарей обычно относились в часовни. Это связано с лопарским обычаем приносить голову, крылья и лапы добычи в жертву сейтам (каменные груды или скалы, в которых живет дух предка или умершего шамана. — Ред.), чтобы они сделали из них новых животных и послали бы их охотнику в будущем промысле.
Вечером в избушке охотник обязательно выворачивал шкурку чулком, т.е. шерстью внутрь. Этот практический прием связывается с одной сказкой о двух охотниках, которые обдурили своего компаньона — лешего, вывернув шкурки его добычи чулком, тем самым присвоив их себе. Когда леший догадался, что его обманули, он ушел от них, свистнув. При свисте за ним побежали все шкурки, не вывернутые шерстью внутрь. Отсюда, как говорят старики, и пошел обычай переворачивать шкурки чулком.
Во время коллективных охот существует правило всю добычу делить на равные доли по числу участников. Отсюда понятны и стремления охотников составить артель из равных по их охотничьим достоинствам промышленников. Тов. Сидоров в журнале «Коми-Му» за 1926 год сообщает интереснейший факт. Оказывается, у зырян до сих пор существует обычай делить добытого медведя не по числу фактически его убивших, а по количеству людей, пришедших к убитому медведю до момента снятия с него шкуры.
Поэтому если кто-нибудь и придет со стороны, он также сделается пайщиком в добыче. Как противодействие этому охотники теперь накидывают на голову зверя платок, этим они как бы освобождают себя от обязательства принять в пай незваного пришельца. Этот обычай указывает на юридические формы древних коллективных охот, не знавших, как видим, индивидуальной собственности.
Хищничество в виде воровства добычи из чужих силков у карел, как и у зырян, каралось самосудом. И в древнем русском обычном праве мы видим, что должник или виновный перед кем-либо отдавался в полное распоряжение потерпевшего. Еще в начале XIX века пострадавший имел право засаживать должника на неопределенное время в яму.
Иногда хищничество приобретало форму «магического воровства». То есть крали не всю добычу, а лишь по одному глухарю, тетереву, лисице и т.д. Делалось это для того, чтобы вся добыча данного вида перешла к похитителю. Этот прием «увеличения добычливости» народом основан на ложной уверенности, будто виновный перенимает от него тем самым его счастье на данный вид животного.
Вера в подобную кражу счастья перешла даже к земледельцам. Например, у чукчей был обычай делать свою землю более плодородной тем, что они женили парня своего селения на девушке из другого, с плодородной землей. Для этого ночью устраивали свадебный поезд, тихонько доезжали до плодородного поля, вырезывали кусок земли, которую затем рассыпали по своим полям. Чуваши полагали, что этим достигается повышение урожайности полей, а чужое поле делается неплодородным.
Расшифровывая общие запреты карельских охотников, заметим, что к корням глубокой древности относится обычай не стричь ногти и волосы, находясь в лесу. Считается, что волосы и ногти являются частью человека. Поэтому, овладев ими, какой-нибудь колдун или дух приобретает власть над всем существом человека. Это понятие относится к разряду представлений о множественности душ (так называемые парциальные души). В отрезанных волосах и ногтях остается как бы некоторая часть души или вся душа. Подтверждение этому легко усмотреть в обычае обрезать часть копыт и волос у коров, лошадей и прочих животных, которые хранятся владельцем животного, чтобы иметь над ним магическую власть.
Запреты дотрагиваться до ружья и прочих охотничьих принадлежностей относятся к типу тех же представлений. Прикосновением можно колдовать: заговорить ружье или что-либо другое, путем злой силы недоброжелателя испортить душу данного предмета (в глазах суеверного человека каждый предмет имеет свою душу, будь то дерево, камень или какая-нибудь охотничья принадлежность).
По-видимому, к тому же роду понятий относится обычай не подавать кому-либо руки в лесу или с кем-либо бороться. Дескать, злая сила перейдет на неосторожного охотника и, овладев им, испортит его. Уже позднейшая эпоха создала поверье, что леший при договоре жмет руку, поэтому у карельских пастухов есть обычай при обряде договора с лешим надевать на руку шерстяную рукавицу, а на нее длинную соломенную руку.
Таковы в общей сложности суеверья карел при отправке на охоту. В настоящее время большинство из них забыто. Однако в глухих углах средней и северной Карелии все эти понятия живут в памяти стариков. Вряд ли стоит говорить, что описываемое составляет лишь часть той цепи суеверных запретов, которая сковывала промышленников сотни веков.
Нам кажется полезным собрать как можно больше подобных поверий и, расшифровывая их, опубликовать в охотничьем журнале. Некоторые промышленники в охотничьих районах, к сожалению, еще соблюдают ряд поверий. Анализ и выявление причин возникновения того и другого предрассудка поможет отучить их от этих поверий.