История о том, как и чем дядя Витя на рыбалке поужинал! Брезгливым лучше не читать.

Приехали однажды друзья на рыбалку. «Нарыбачились», как положено, по литру на каждого, посидели у костра, поговорили о жизни и несколько раз удосужились проверить садки посмотреть, что у кого поймалось. Утренний клев уже закончился, дневной тоже, и вечерний уже заканчивался. У одного два ерша поймалось, у второго несколько небольших пескарей, а у кого-то по окуню.

Было принято решение, что выпить надо именно сегодня, а порыбачить завтра с утра, ведь все равно на два дня собирались. А совмещать почти никогда не получалось. Договорились, сели у костра, байки потравили, допили остатки водки. Огонь приятно согревает, вокруг шелестят деревья, тихонько плещется рыба в садке. Романтика.

Когда стало совсем темно, от костра осталось лишь несколько уголёчков, почти все расползлись по палаткам. У дотлевающего костра осталось сидеть всего 4 мужика. Один из них — назовем его дядя Витя — был уже пьяный в стельку. Перед тем, как окончательно отключиться он решил чего-нибудь перекусить. Было совсем темно, поэтому он просто начал шарить руками по столу. Нашел помидор, кусок мяса и лепешку. Для перекуса сойдет.

Сидит, значит, жует. Проходит минуты три и дядя Витя говорит:

Я что-то не пойму, кто хлеб купил? Лепешка какая-то странная попалась, сырая, с комками непонятными и ещё и с зернами. Виталя, посвети!

Виталя достает большой фонарь и.

Яркий луч света озарил все вокруг и вырвал из темноты лицо дяди Вити, его дождевик и руку, сильно сжимающую… коровью лепешку!

Начало светать, птицы запели свои утренние песенки, а у реки все не унимался хохот. Даже пьянющие рыбаки повылазили из своих палаток — подивиться, как русский мужик лепешку с коровьей какой перепутал.

И лишь дядя Витя недовольно сопел и дулся. Ведь он-таки остался голодным, а аппетит пропал совсем.

Дорогие читатели, если Вам нравятся истории и хочется не пропускать новые, то жмите кнопку «Подписаться», ставьте лайки, делитесь в социальных сетях. А также пишите комментарии.

«В бункере у дедушки Вити». Как система плодит маньяков

В последние годы тема маньяков активно муссируется в российской медиа-среде, но фильм Ксении Собчак о «скопинском маньяке» стал настоящим «прорывом», вскрыв тенденцию на героизацию изуверов.

В СССР маньякам полагалась пуля. В современной России маньякам — слава. Концентрированная дичь интервью Ксении Собчак с изувером Виктором Моховым в том, что беседа происходит в непринужденной, дружеской манере, будто внучка приехала проведать дедушку.

Попивая то пивко, то кофеек с Ксенией, дедушка, в течении 4 лет насиловавший двух детей в своем подземном бункере, рассказывает об обрушившейся на него популярности после выхода из тюрьмы.

—Как вы относитесь к вниманию журналистов?

—Какие черты вашего характера плохие?

— У меня все черты (характера) хорошие. У меня нет плохих черт.
— Вы себя считаете хорошим человеком?
— Ну, вот оступился немножко. С кем не бывает?

То есть, совершенно очевидно , что Мохов отсидев не расскаялся, не считает содеянное им злодеянием. Оступился немножко . С кем не бывает, вопрошает Мохов, приравнивая своё преступление к ошибкам обычных людей.

Потом оступившегося дедушку для подсъёмок выводят во двор чистить снег. Там он рассказывает, как хорошо относился к девушкам.

«А что плохого я сделал? Мы и Новый год отмечали, и 8 марта. Им нравилось», — говорит маньяк, а потом сетует, что Ленка (одна из жертв) от него рожала, а сейчас не рожает.

— Надо бы мне опять ей заняться, — говорит Мохов.

Разве эти слова не повод закатать мразь еще на 17 лет?

Мохов похитил 17-летнюю Елену и 14-летнюю Екатерину в 2000 году. 4 года держал их в специально вырытом бункере и насиловал. Лена родила от него двух детей. Роды в этих жутких условиях принимала Катя. Детей Мохов подкидывал людям в многоквартирные дома.

Но Собчак продолжает милое интервью с маньяком, будто это народный артист, вышедший на пенсию. Подвыпив тот начинает бравировать мощным либидо, мол, каждый день по три раза в бункер спускался, насиловать, да и сейчас могу. Ксения кокетливо удивляется стараясь выведать у маньяка самые омерзительные подробности.

А потом они едут на могилу матери Мохова. Под печальную музыку зрителю показывают мокрые глаза маньяка, пытаясь разжалобить, дескать, смотрите, он такой же, как и мы все.

По слухам Собчак заплатила Мохову за интервью 50 тысяч рублей. Еще на 25 тысяч купила мебель в его дом. Ну, чтоб было на чем сидеть в его халупе.

По информации СМИ, как только «скопинский маньяк» вышел на свободу один из телеканалов заплатил Мохову 1,5 млн рублей за съемку в ток-шоу. Владимир Жириновский заявляет о 3 млн рублей, заплаченных маньяку журналистами за интервью.

Нехилые подъемные для дедушки после отсидки. Ну а чо такова? Он же вину, типа, искупил — отсидел положенные 17 лет, теперь можно и о карьере телезвезды подумать, запустить ютуб-канал с названием, например, «В бункере у дедушки», издать книгу мемуаров, найти любовь в передаче «Давай поженимся».

И это диагноз. Диагноз нашего больного общества, где ради хайпа маньякам платят миллионы, по сути, такие же маньяки. Мохов сел в тюрьму в стране, где его хотели разорвать, а выйдя через 17 лет, словно в сказку попал — журналисты хороводы вокруг него водят, и в эфиры зовут и миллионы платят. Фартануло, пришел к успеху дедушка, а Собчак устроила ему бенефис на всю страну.

После шквала критики Ксения Собчак так оправдывала интервью с Моховым: «…это наше право как журналистов – исследовать границы добра и зла. Журналист обязан препарировать и исследовать зло».

Поддерживает Ксению её муж Константин Богомолов. Он пишет об изувере так:

«Он не извращен до тошноты. Он до тошноты обыкновенен. Нормален в сорокинском смысле. И эта нормальность его — главное извращение. Он один из нас. Мы смотрим не в глаза маньяка, а в глаза соседа по лестничной клетке, в глаза случайного прохожего, попутчика в поезде, сослуживца».

Кстати, осенью минувшего года на видеоплатформе Start вышел 9-серийный фильм Константина Богомолова «Хороший человек» про «ангарского маньяка» Михаила Попкова в исполнении обаятельного и привлекательного Никиты Ефремова, сына Михаила Ефремова, убившего человека в пьяном ДТП. В фильме происходит очеловечивание упыря, убившего 78 женщин — он ведь «Хороший человек», типа, один из нас. И конечно, есть в кино любовная линия: роман маньяка с присланной из столицы следовательницей.

Российские киноделы решили оживить и самого известного маньяка СССР. В марте вышел фильм «Чикатило». На главную роль пригласили не кого-нибудь, а мега-популярного Дмитрия Нагиева. Ну не терпится нашим креаклам сделать хоть жалкое подобие сериалов HBO и Netflix. А попутно они внедряют в сознание масс мысль о том, что зверь Чикатило тоже был одним из нас, человеком со своей трагичной судьбой.

А потом мы удивляемся бесконечному кровавому калейдоскопу в новостях. Ведь зрителям внушают — насильники детей, убийцы, расчленители и людоеды это, в принципе, обычные люди.

И эта пропаганда плодит маньяков, ведь если человеку долго говорить ,что он — свинья, он захрюкает.

Окно Овертона двигают в сторону: маньяк равно норма. Только сами российские креаклы этого не понимают. Они лишь, как мартышки, копируют западные тенденции. Каких-то этических тормозов, морально-нравственных границ у них нет. Взять ту же Ксению Собчак. Это человек, который просто не понимает, что такое добро и зло, ее никто этому не учил. Так капризная принцесса, между словами «казнить» и «помиловать», выбирает слово «казнить», потому что оно короче и ей проще его написать. Дочка знаковой фигуры Анатолия Собчака и сенатора Людмилы Нарусовой всю жизнь делала всё, что ей вздумается и ничего ей за это не было. И некому её остановить.

И теперь она решила выступить в роли нравственного камертона страны, «исследовать границы добра и зла» на примере «скопинского маньяка».

Тут недавно из клиники, где она проходила принудительное лечение, выпустили на свободу Гюльчехру Бобокулову. Она в 2016 году, будучи няней, отрезала голову четырехлетней девочке и разгуливала с ней по Москве. А теперь значит, всё, вылечили. Хотя, может ли человек, отрезавший голову ребенку, жить среди людей? Ну раз она на свободе, может, Ксении и у нее взять интервью, «исследовать границы добра и зла». Может, Гульчехра тоже немножко оступилась , с кем не бывает? Она ведь одна из нас?

Какой же вывод в итоге? Препарировать зло, природу жутких человеческих отклонений, может только адекватный человек со здоровыми морально-волевыми качествами, интеллектуально развитый, высокий профессионал. Как профессор-психиатр Александр Бухановский, создавший психологический портрет Чикатило, по которому маньяка и поймали. А в ходе следствия Бухановский сумел «разговорить» Чикатило и тот начал давать признательные показания.

Нащупав некие закономерности в поведении маньяков, психиатр долгое время анонимно лечил людей с маниакальными состояниями. Именно его работы могут быть камертоном для журналиста в исследовании зверств психов. А у наших креаклов кровавые маньяки превращаются в героев-любовников, по выходу из тюрьмы им устраивают бенефис и засыпают деньгами. Они не лечат больное общество, не ищут корни зла — они его пиарят и хайпят на нём.

В Советском Союзе, который усердно поливают грязью креаклы, героизация маньяков была немыслимой, но в современной России это становится приемлемым. Окно Овертона движется в сторону нормы.

Александр ГИНЕВСКИЙ
Дедушкины дождики

(Маленькая повесть в рассказах про мальчика Витю, его дедушку и про деревню Бережок в дождистом краю)

Ситничек

Из вагона по ступенькам спустилась проводница Люся.

— Ну, и погодка! — сказала она поёживаясь. — Витя, где ты? Давай руку!

Из тамбура показался мальчик. Он сошёл на землю. Огляделся по сторонам.

Впереди, между деревьями, виднелось небольшое деревянное здание. Станция. Вокруг пусто.

Никто никого не провожал. И не встречал — тоже.

«Поезд сейчас тронется, уедет, а я останусь тут. Совсем один», — подумал Витя, и ещё крепче ухватился за руку проводницы.

— Да ты посмотри только! — сказала Люся. — Вон кто тебя встречает!

И Витя увидел своего дедушку. Только узнал он его не сразу. Потому что не таким запомнил его, когда он приезжал к ним в город.

Дед Захар был в высоких сапогах и в брезентовом плаще. А на голове — капюшон мокрый. И плащ был мокрый. Видно, давно ждал внука.

Дед медленно шёл к ним. Под его сапогами хрустел и расползался гравий.

Тут Витя совсем узнал деда. Выпустил руку Люси и побежал навстречу.

— Витя, Витя! — окликнула его проводница. — А чемодан?! Да и попрощаться надо. Вон какой долгий путь вместе проехали!

Витя остановился. То ли за чемоданом возвращаться, то ли дальше бежать.

А дедушка уже совсем близко.

— Спасибо, милая, — говорит проводнице. — Спасибо за доставку внука…

Поезд ушёл. Будто его здесь никогда и не было. Рельсы белеют. А за ними кусты стоят. Мокрые, тихие.

Дед Захар поднял голову. Посмотрел на небо. Оно было серым и низким.

— Нашенская погодка. Вчера весь день продождило и опять дождит.

Они пошли к станции. Ещё издали увидел Витя лошадь и телегу.

— Теперь, Виктор, — сказал дед, — поедем на другом транспорте. Нам в Бережок надо, а в Бережок поезда не ходят. И самолёты тоже не летают. На Мальчике или что на тракторе попадёшь.

Лошадь обернулась, услыхав знакомый голос. Кивнула головой и взмахнула хвостом.

— Ишь, Мальчик с тобой здоровается.

— Со мной? — удивился Витя.

— А то с кем? Со мной-то он ещё утром поздоровался, — усмехнулся дед.

— А как он узнал меня, дедушка? — спросил Витя. — Я ведь его не знаю.

— Узна-ал. Он своих хорошо узнаёт…

Дед осмотрел внука. Одёрнул шуршащую куртку, капюшон натянул поглубже. Не видать стало Вите дедушкиного лица. Только плащ да ноги.

— Та-ак, готовы… Стой, Виктор! А сапоги? Ты что без сапог приехал?

Витя голову задрал.

— С сапогами, — говорит.

— Где же с сапогами?

— А они, дедушка, в чемодане, — спохватился он. — Я надеть забыл.

Вспомнил Витя, как папа говорил: «Наши края дождистые — без сапог не проживёшь…» Ещё говорил, провожая: «Сапоги надень в поезде. Перед тем как выходить. Наверняка в дождь приедешь».

— Вот тебе раз! — сокрушённо вздохнул дед Захар. — Ну, да ладно. Переобуваться, — чемодан ворошить нам недосуг. Благо не дождь, а так… ситничек.

— Ситничек?! — переспросил Витя.

Дед Захар вытянул руку ладонью вверх.

Витя тоже так сделал. И почувствовал, как на ладошку упала капля. Одна, другая, третья. Только маленькие очень и неслышные. Была ладошка тёплой и сухой, а стала прохладной и влажной.

Дед обтёр руку о плащ. А Витя поднёс ладошку к глазам. Смотрит, и правда: сидят капли, будто через сито просеянные. Круглые и мелкие…

На телеге лежал кусок брезента. Дед Захар откинул край. Под ним зашуршало сухое сено.

— Лезь, Виктор, под брезент. Укрою тебя.

Не хотелось Вите под брезент прятаться. Привык он в поезде в окно смотреть, но пришлось послушаться дедушку. Какой — никакой, а всё-таки дождь.

— Дедушка, а дедушка… — заканючил Витя из-под брезента.

— Дай Мальчиком поуправлять.

— Обмокнешь только зазаря, — отвечает дед Захар.

— А когда ситничек кончится, дашь?

Темно под брезентом. Витя зарылся в пахучее сено, свернулся калачиком. Сухие травинки чуть щекочут лицо, шею, руки.

Изредка фыркает лошадь. Доносится звук её шагов: то звонкий, когда она опускает копыто в мелкую лужу, то — хлюпающий, когда вытаскивает ногу из грязи.

Телегу покачивает. Мелкий дождь шуршит по брезенту: «Витя, спи, спи…» И он уснул.

Уснул и увидел себя в поезде. Приснилось ему, как он устроился у проводницы Люси, на нижней полке. И как он сидит и смотрит в окно. На мелькающие леса и луга, города и сёла. А на столике перед ним лежат Люсины флажки в кожаном чехле. Флажки для работы. Жёлтый и красный. Еще на столике много стаканов. Для пассажиров. Скоро пассажирам чай пить. А пока в этих стаканах одни ложки. Звякают и звякают: «Витя едет к дедушке. К деду Захару. На всё лето. До самой-самой осени…»

Открыл Витя глаза: темно. Ни единого звука. И никакого окна с мелькающими столбами. Никаких тебе стаканов с ложками. А ведь они, ну вот только — что звякали.

Витя замер в испуге. Даже дышать позабыл. И вдруг-ка-ак толкнёт руками брезент.

— Да тут я! Тут я! Испугался чего.

— А чего это мы, дедушка, встали? — спросил Витя растерянным голосом.

— Ээ-х! Ну, видать, заспался ты под ситничек. Ведь приехали! В наш Бережок приехали. Не озяб хоть?

— Не-ет, дедушка! — с облегчением выдохнул Витя.

Он увидел бабушку. Она спускалась с крыльца.

— Принимай внука! — громко сказал дед Захар.

Будит дед Захар внука. Треплет его за плечо.

— Вставай, Виктор. Пора. Куда вчера собирался, помнишь? Вон уже и друг твой вышагивает…

Вскочил наконец Витя. На ногах, хоть ещё не проснулся. Стоит, покачивается, глаза кулаками трёт. Никак не вспомнить ему: зачем в такую рань дед его будит.

Вот проснулся совсем, глянул в окно.

— Дедушка, да какая же сегодня рыбалка?! Вон как на дворе сыро. Ситничек опять дождит.

— Да какой же это ситничек, — отвечает дед Захар. — Бус — он и есть бус!

— Ну, да. Ещё морось называется. Уж мельче буса — и дождя не бывает. Самая распрекрасная погода для рыбалки у нас. Определённо.

А в сенях уже Коля возится, дверь открывает.

Вошёл он в избу.

— Здрасьте вам, — говорит.

— Здорово, Николай, — отвечает дед Захар.

Глянул Коля на стол. Видит: кружка с молоком стоит. Хлеб салфеткой накрыт. Картошка в миске ещё паром дышит. Догадался Коля: бабушка Валентина собрала завтрак Витяю, а он ещё не готов.

— Что ж это ты, Витяй?! С вечера договаривались, а ты. Я вон уже — и Малютку в стадо отогнал.

— Да я сейчас, Коля! Я мигом! — кричит Витя.

— Правильно, Коля, — говорит дед Захар. — Уговор дороже денег. Дай, дай ему жару-пару…

Умылся кое-как Витя, поклевал со стола и забегал по избе.

— Дедушка, дедушка, сапоги мои где?!

Дед Захар щурится и не сразу отвечает:

— А ты без сапогов дуй. Рыба-то ждать не станет.

— Да вон твои сапоги! У печки, — пришёл Вите на выручку Коля.

Вышли ребята. Спешат, торопятся. Семенят по тропе. У каждого на плече удочка. В руке — банка с выползками. С вечера насобирали. Черви длинные, жирные. Попробует рыба — спасибо скажет. Только ни ведра у ребят под добычу, ни кукана. Уж так Коля распорядился. Сказал: примета такая. Мол, если возьмёшь из дома банку, ведро или кукан под рыбу, то уж непременно без улова вернёшься. «Нам бы чего поймать, а уж донести как — придумаем…» — говорил он Вите накануне.

Петляет тропинка вдоль ивовых кустов. А меж кустов нет-нет да проглянет речка. Тихая, неширокая. Тоня называется. Вода в Тоне глубокая, тёмная. От того даже густой кажется. И прячутся в её густой глубине краснопёрки, окуни, налимы, щуки и сомы. Никто не знает, сколько их там, уж больно тёмная вода в Тоне.

В воздухе бус висит. Холодит разгорячённые щёки мальчишек.

Спешат ребята. Река вон какая — далеко тянется, заветное место не близко. А к нему надо вовремя успеть. Так что где уж тут заметить, как с задетого плечом куста падают тяжёлые прохладные капли. Прямо за воротник. Только поёживайся, да втягивай голову в плечи. К тому же и разговор ведётся. Интересный.

Переговариваются ребята почти шёпотом. Глухо звучат их голоса. Ведь рядом Тоня. А в Тоне рыба. Она всё слышит. Только много ли шёпотом поразговариваешь на ходу?

— Вот бы сома поймать, Коля?! А.

— Сома бы, говорю, поймать бы.

— Сом большой шибко. Его не вытащишь. Он тебя скорее утянет.

— Ну, я про небольшого говорю. Может с меня ростом.

— Ну, Витяй! Ну, даёт! Да такого сома в самый раз трактором тащить! Его на тросу надо.

— Скажешь тоже, трактором!

Нечего Вите сказать, он и кричит на Колю:

— Ты чего кричишь?!

— Это кто кричит?! — громко отвечает Коля. — Сам орёт, а на других спихивает!

И ребята переходят опять на шёпот.

Вот и заветное местечко. У каждого своё. Рядом, правда. Как раз между ними три высоких сросшихся у корня берёзы.

Крадучись, осторожно подходят ребята к воде. Сматывают лески с удилищ, а руки дрожат. От нетерпения.

Посматривают на воду. Над ней клочьями ещё туман висит. То тут, то там, едва приметными волнами, разбегаются по сторонам беззвучные круги. Есть рыба. Совсем рядом. Только в глубине. Прячется.

Наконец булькнул упавший на воду пробковый поплавок. Пошатался, побродил из стороны в сторону, пока грузило не оттянуло, пока крючок с наживкой не осел, и — замер.

Тишина. Застыли над удочками ребята. Теперь бы поклёвку не прозевать. Ведь лов начался.

Ливень

Никитины дом строят.

У них есть дом, только он очень старый, весь прохудился. Пришла пора новый ставить.

Ещё зимой привезли Никитины лес — большие сосновые брёвна. Сложили брёвна у старого дома. От сырости толем прикрыли. Толь кирпичами да каменьями привалили, чтобы ветром не унесло.

А нынче пришли плотники, раскатали брёвна. Стали их тесать, да в сруб собирать.

Кипит работа. Машут плотники топорами — только щепа летит. Пилы шуршат, из-под пил опилки сыпятся. Пахучие.

Понятное дело, где строительство, там и ребятня вертится. Тут и Коля с Витяем. То ящик с инструментом подадут, то пилу подержат, пока плотники складным метром меряют.

Дядя Степан шутит:

— С такой подмогой мы избу к вечеру поставим! А.

Тут вышел приказ от дяди Степана: собрать щепу в кучи подальше от сруба и запалить. Чтобы вокруг мусора меньше было.

Обрадовались ребята. Кто за граблями побежал, кто за носилками. Оглянуться не успели, как собрали мусор в четыре большие кучи.

Щепа сосновая, в густых смоляных каплях. Так и вспыхнула, когда подожгли. Вот это были костры!

Раз костёр горит, возле него посидеть охота. Только что сидеть у костра, когда на дворе теплынь и солнышко светит?

Машет топором дядя Степан. Оторвётся от дела, посмотрит на небо и говорит:

— Никак, братцы, опять дозжуху натягивает.

— Авось стороной обнесёт, — отвечают другие плотники, и за работу.

А по синему небу медленно облака плывут. И не облака вовсе, а большущие белые наволочки, ветром набитые. Будто это подушки для великанов. На такой бы полежать!

Подушки все больше и больше. И вдруг-ка-ак хлынет. Будто там на небе опрокинули великанскую бочку с дождевою водой.

Всех плотников со сруба, как рукой смахнуло. Только топоры в брёвнах остались торчать.

Ребята-помощники кто куда бросился. Мчатся, только пятки сверкают.

Помчался и Витяй.

Бежит, а куда бежит, толком ещё не соображает. Голову руками обхватил и мчится. А дождь крупный. По рукам бьёт. Больно.

Не убежать от такого дождя, догоняет он Витю. Топочет, сопит — обернуться страшно. И впереди дождь, словно трава высокая, только прозрачная. Прозрачные струи, а всё равно из-за них почти ничего не видать.

Догадался наконец Витя, что проулок свой проскочил. Как говорится, мимо с песнями. Ну, а когда понял, развернулся на полном ходу и — к себе.

Подбегает к дому. Видит: на крыльце дед Захар. Ему-то что? Ему сухо. Стоит как за стеклянной занавеской. Смеётся дед:

— Что?! Испугался ливня?! Он самый, проливной. Сильнее не бывает.

Витя через ступеньки перемахнул. Запыхался, стоит на крыльце под навесом. Хлопает ресницами, только брызги сыплются. А с самого всё ещё в три ручья льётся.

— Ишь, и сухой нитки на тебе не оставил, — сказал дед. — Поди, до костей пробил? Благо, что тёплый.

Витя головой мотнул в знак согласия.

Дед положил сухую узловатую руку Вите на голову.

— И волосы причесало, чище гребня. Марш в избу! Мокроносик…

Косохлёст

У деда Захара с бабушкой Валентиной живность. Корова Зорька, поросёнок Борька, утки и куры. А тут привезли в Бережок комбикорма. Для домашней живности это — ну прямо витамины!

Узнал дед Захар, что корм завезли, обрадовался. Взял с собой тележку и пошёл в магазин очередь занимать.

Через некоторое время бабушка и говорит Вите, он дома был:

— Сходил бы ты к магазину деда проведать. Как там у него очередь подвигается. Может, сегодня и давать не будут, а он там стоит и с дружками своими лясы точит. Нечего ему без дела у магазина слоняться.

— Ладно, — отвечает Витя. — Схожу.

Дождя на дворе не было, но небо хмурилось. Витя на всякий случай куртку надел.

Приходит к магазину, видит: много народу собралось. И дед Захар здесь, и Коля с матерью. Тоже за кормами пришли. А их уже дают.

Подозвал дед Захар Витю, говорит ему:

— Постой пока с тележкой. Скоро наша очередь подойдёт, подсобишь мне.

— Хорошо, дедушка, — отвечает Витя.

Стоят они с Колей, разговаривают. От нечего делать ногами свои тележки катают. Тут Коля и говорит:

— Витяй, айда на тележках с горки прокатимся?

— Что очередь? Мы раз, два и — назад!

Как тут не согласиться.

Побежали ребята на горку. Она рядом была.

Раз прокатились, другой, третий…

А тут ветер поднялся. Веселее стало ребятам с горки кататься — ветер помогает. Мчатся они то один за другим цепочкой, то норовят обогнать друг друга. Только видят вдруг: дед Захар бежит, руками размахивает. Следом за ним — Колина мама.

Подхватили ребята тележки. Бегут навстречу, к магазину.

Ветер подул сильный, порывистый. С неба дождь рухнул. Ветер подхватывал капли и швырял их горстями то в одну сторону, то в другую. Так в старину зерно сеяли.

Стали Витя с дедом грузить мешки на тележку.

— Я тебе где велел меня дожидаться? — ворчит дед Захар.

Нечего сказать Вите. Молчит. Отвернётся он от дождя, а ветер с другой стороны-ка-ак сыпанёт в лицо целой пригоршней капель: «Не послушался дедушки…»

Погрузились. Дед Захар прикрыл мешки старым брезентом, повезли.

Дед впереди. Тянет тележку. Витя сзади, подталкивает. Идёт, под ноги смотрит. А там одно видно: как сапог уминается носком в мокрую землю. И лицо поднять не смеет — от дождя попадёт…

Скучно так идти. Спина затекает.

— Дедушка, а дедушка, — наконец говорит он.

Молчит дед. Сердится.

Обрадовался Витя, что дед откликнулся.

— Дедушка, это ливень, да.

— Сам ты ливень, — буркнул дед Захар.

Понял Витя, что не угадал.

— Дедушка, — говорит, — а какой это дождь?

До самого дома молчал.

Шарик услыхал своих, из конуры вылез. Поприветствовать. Мол, хорошо ли доехали, милые-разлюбезные? Встал он боком к ветру. Хвостом виляет. Тут на него дождём сыпануло. Он скорее назад, в конуру. Только цепь загремела.

Стаскали мешки на крыльцо под навес. Дед Захар вздохнул и сел на лавку. Папиросу достал, закурил. Посмотрел он в сторону сада. Витя тоже туда посмотрел. А там ветер заворачивал листья яблонь изнанкой вверх. От сильных порывов деревья вздрагивали, с дробным шумом роняя капли.

— Это ливень с ветром, — сказал Витя, обращаясь не то к Шарику в конуре, не то к забору.

Дед Захар усмехнулся:

— Ошибаешься, внук. Это косохлёст. Ещё подстёгой называют его. Хорошо он тебя постегал, пока до дому дошли.

— Да нет. Не больно-то…

— Да-а. Говори… — улыбнулся дед Захар. — Айда, что ли, обсыхать.

Грозный дождь

Выпало деду Захару коров пасти. Узнал про это внук, стал в напарники к нему набиваться.

— И я хочу с тобой стадо пасти, — говорит.

Уговорил деда. Уговорил, да с оговоркой.

— Я, Виктор, рано уйду. А ты ко мне в полдень приходи. Заодно поесть принесёшь. А там до вечера вместе коров пасти будем. Договорились?

— По рукам, значит?

В полдень собрала бабушка Валентина деду поесть.

— Иди, Витя, — говорит. — Дед, небось, заждался тебя.

Витя взял сумку и пошёл. Дорогу он уже знал.

Вот и луг на берегу Тони. Коровы пасутся. А вон шалаш на краю луга, где берёзовая роща начинается. Шалаш как раз под высокой плакучей берёзой стоит. Не сразу заметишь.

Только деда что-то не видно. Солнце печёт. «Он от жары, наверно, в шалаш спрятался», — решил Витя.

Подошёл он к шалашу и — правда. Там дед.

— Дедушка, я тебе обед принёс.

— Ты ешь, дедушка, а я пока коров поохраняю.

— А чего их охранять? Все они здесь, да и волков не видать. Ты лучше со мной посиди. Какие там у нас дома новости, расскажи.

— Я же тебе, дедушка, — говорит Витя, — помогать пришёл! А новости бабушка не посылала. Вот только обед в сумке.

— А-а. Раз так, конечно! Коли помогать пришёл, то иди давай, неси службу.

Пошёл Витя к стаду. Видит: одни коровы лежат, другие — стоят, а третьи — в речку по самое брюхо зашли. И все заняты делом, все жуют. Только те, что в воду зашли, ещё и на своё отражение в реке любуются. Любуются и жвачку жуют.

«Так. Порядок», — решил дедов помощник.

Стал он глазами искать Зорьку. Увидел, пошёл к ней.

— Зорька, Зорька, — позвал Витя.

Зорька взглянула на Витю равнодушно и отвернулась. Будто за что обиделась на парнишку.

— Эх, ты-ы! — сказал Витя. — Думала, я к тебе пустой пришёл? А я вот…

Витя достал из кармана кусок ржаного хлеба, посыпанный крупной солью. Белые крупинки так и влипли в хлебный мякиш. Соль подтаяла, и от того хлеб потемнел, покрылся влажными рябинами.

Тут Зорька с большим интересом посмотрела. Только не на Витю, а на угощение. Посмотрела и — вмиг слизнула своим большим шершавым языком.

Витя не стал дожидаться Зорькиного «спасибо». Пошёл к шалашу.

— Дедушка, всё в порядке, — доложил он.

— Раз так, садись отдыхай.

Увидел Витя в руках деда ивовые прутья.

— Ты чего это, дедушка, мастеришь? — спрашивает.

— Это? Корзинка, думаю, должна получиться.

— А-а. А зачем? В доме-то вон их сколько.

Дед Захар хитро подмигнул Вите.

— Дома-то их много. Только все они не по твоей руке…

— Как это ну и что? Пора придёт, мы с тобой в грибы соберёмся. Определённо. Вот у тебя и будет корзинка. Своя. Понял?

Посмотрел Витя немного, как дед прутик под прутик продевает, скучно ему стало.

— Я, дедушка, домой пойду, — говорит.

— Э-э, нет. Мы с тобой до вечера уговаривались. Тоже мне, помощник… Да и куда ты пойдёшь.

Дед выглянул из шалаша.

— Вон, гроза собирается.

Пока в шалаше сидели, Витя и не заметил как вокруг потемнело. Всё небо обложило дымными тучами. И ползут они всё ниже и ниже. Будто подкрадываются. За верхушки деревьев цепляются. Какой только силой их гонит? Ни ветерка ведь.

Душно стало. Коровы тревожно мычат. Одна пошла в сторону рощи, к шалашу поближе. За ней другие потянулись.

— Чует скотина грозу, боится, — сказал дед Захар. — Только бы далеко не разбежались…

И когда уже совсем темно стало, вдруг сверкнула молния. Высоко-высоко, среди чёрного неба, будто тонкий ствол берёзки вспыхнул. Вспыхнул серебряным огнём и погас.

Из края в край неба прогрохотал гром.

Витя прижался к деду.

— На всех людей — молний не хватит, — спокойно сказал дед. — А что гром, так то — пушка бабахнула. Бабахнула, да холостым. Пусть кого другого пугает. Да, Виктор?

Витя почувствовал на своём плече тёплую широкую ладонь деда, и почти перестал бояться.

— Я ничего, дедушка… Я только чуть-чуть…

— Ну и молодец! Без чуть-чуть храбрецов не бывает.

Ещё не раз вспыхивала молния, не раз прокатывался гром, прежде чем хлынул на землю освежающий дождь.

Так вот чего в душной тишине, с таким долгим томлением ждала земля и всё живое на ней! Ни молнии, ни грома, а его — буйного дождя.

Трава и деревья вздохнули. Затрепетали их стебли и листья, жадно ловя живительные капли.

— Ну вот, дождались. Грозный дождь, а не страшно, — весло сказал дед Захар. — Нам что? Не под дождём: посидим да подождём. А, Виктор?

А дождь тёплый, весёлый. Так и манит к себе.

Высунулся Витя из шалаша. Тут три тяжёлых капли хлоп его по макушке. Да так звонко, озорно. Совсем не то, что тогда… когда на него сердитый ливень насел.

Выглянуло солнце. Унесло куда-то тучи. Над лугом и речкой тепло задымился редкий пар. И не белёсый, а розоватый, прошитый солнечными лучами.

Выбрались Витя с дедом из шалаша.

Стоят, смотрят как далеко за рекой, над тёмной полосой соснового леса круто вымостилась семицветная радуга. И каждый цвет густой, чистый. Будто кто кисточкой провёл.

И представил себе Витя как он каким-то чудом взобрался на самый-самый верх радуги. Огляделся и увидел дедушкину деревню Бережок, увидел разбросанные дома других деревень рядом — не знакомых. Увидел как куда-то далеко-далеко тянется, извиваясь, сверкая на солнце, лента реки Тони.

Насмотрелся Витя. Спускаться надо. А как спуститься? Кто ж его с такой высоты снимет? Делать нечего. Зажмурил глаза, присел и, набравшись духу, скатился по разноцветной дуге вниз. Как с ледяной горки.

Открывает глаза и видит: стоит он рядом с дедом. Крепко стоит на ногах. А под ногами, в каплях на траве, вспыхивают маленькие радуги. Ну, точно такие, как та, взаправдашняя. С которой он съехать не испугался.

— Ну, подпасок, теперь я тебя и подавно домой не отпущу, — сказал дед Захар. — Теперь нам с тобой стадо собирать надо. Ты как. Настроен?

— Настроен. Только замокнем, дедушка. От росы.

Дед Захар засмеялся:

— Внук-то у меня сахарный. Растаять боится…

— Да нет, дедушка! Не боюсь я… — смутился Витя.

— Ну и правильно. Знай: где гроза, тут и вёдро. Роса вымочит, а солнышко — высушит. Вон оно как старается!

Окатный дождь

Сломалась у деда Захара лопата. Были у него и другие для работы, только не мог он спокойно смотреть на неисправный инструмент. Если бы только черенок обломился, — не велика беда. Дед Захар и сам бы справился. А тут…

Вот и пошли они с Витей в кузницу. Лопату чинить.

Кузница стояла на краю деревни. Шумное это дело — ковать железо. Потому и ставят кузницу подальше от жилых изб.

Подходят Витя с дедом, а из открытых дверей кузницы доносится звон молотков. Один густой, басовитый: «Дон, дон, дон…» Другой спорый, совсем тонкий: «Звень-звень, звень-звень, звень-звень…»

— Работают люди. В самый раз поспели, — сказал дед Захар.

Вошли они в кузницу. Витя со свету ничего разобрать не может. Темно кругом. Только слышит как молотки звякают. Совсем рядом.

— День добрый рабочему люду!

— Здравствуй, дед Захар!

Витя тоже поздоровался. Только его «здрасьте» кузнецы молотками застучали. Что ж тут такого? Если человек за жизнь первый раз в кузнице здоровается.

Наконец Витя разглядел кузнецов. Один высокий, широкоплечий, в кожаном фартуке на груди. Другой чуть поменьше и помоложе, видать.

— Зачем пожаловал, дед Захар? — спросил один из них.

— Да не без дела к вам, не без дела…

— А какое дело? Внука чинить. — рассмеялись кузнецы.

— Внук-то, вроде, в исправности. Определённо.

— Это пусть он сам скажет, — говорит высокий кузнец.

— Ну что, Витя? — ехидно спросил дед. — Ты как. В исправности.

— В исправности, — промямлил Витя.

Стоит он и не знает: то ли ему вместе со всеми посмеяться, то ли обидеться. Пока думал, губы сами собой надулись. Обиделся. И показалось ему, что от этого над ним ещё больше посмеиваются. А по правде говоря, на него никто уже внимания не обращал.

— Вот какое дело, — сказал дед Захар. — Лопату заклепать бы надо, Фёдор Тихоныч.

— Какое же это дело? Пустяк один! С пустяком пришёл.

— Для кого пустяк, а для кого — беда, — ответил дед Захар.

— Ну, погоди со своей бедой малость. Вот управимся.

Кузнецы ковали скобы.

Тот, что поменьше ростом, выхватывал из горна раскалённую заготовку и ловко бросал её на наковальню. И начиналось: «Дон, дон, дон…» «Звень-звень, звень-звень…» Только искры по сторонам.

Дошла очередь до дедовой лопаты.

Не успели её на наковальню бросить, как Фёдор Тихоныч крикнул:

— Готово! Принимай, дед Захар работу. Только осторожно — заклёпки ещё горячие.

— Спасибо, ребята, выручили.

А кузнецы, будто не слыхали слов деда. Инструмент на верстак отложили и — к дверям.

— Дождь-то какой на дворе! Душе-евный… — сказал Фёдор Тихоныч.

— Верно, что душевный, — поддержал дед Захар. — Только в старину такой называли окатный. А ещё: купальный. Потому как пополам с солнышком.

Высоко в небе светило солнце. Тихо под ним проплывали белые облака. И как скроется солнце за такое облако, так облако начинало осыпаться тёплыми ленивыми струями. Словно звонкие прозрачные нити тянутся из облака на землю. Вот-вот пришьётся оно к ней, и тогда уж не сможет ветер гнать его, неизвестно куда.

— А ты чего тут прячешься? — строго сказал Фёдор Тихоныч, взглянув на Витю. — От такого дождя грех прятаться.

И он вытолкнул Витю из кузницы. Прямо под дождь.

Тут впору было не то что обидеться, а рассердиться. Но не успел Витя. Дождь-то и в самом деле оказался… Таким тёплым, таким ласковым и приятным, что невольно запрокинулось Витино лицо к небу, развёл он руки ладонями вверх, и захотелось ему, чтобы все капли этого дождя пролились на него, достались ему.

— Неожиданно выскочил из кузницы дед Захар, приговарива — Эх, дождь дождём, поливай ковшом! Виктор, бежим домой!

— Да куда же, дедушка?! Дождь-то какой! От него грех прятаться!

— Без тебя знаю! Только не в том дело.

— А в чём?! — обгоняя деда, кричал Витя.

— Дождейки-то все ли выставлены?!

— Какие ещё дождейки.

Но дед махнул рукой.

Дед Захар в сарай кинулся. Вытащил две пустых кадушки. Одну поставил под скат крыши, где шибко текло. Тут и Витя догадался: подхватил вторую кадушку, поставил под водосток у крыльца. Полилось и в его дождейку.

Возле конуры Шарик стоит. Опустил свой мохнатый хвост, замер от удовольствия. Тёплый дождь поливает его. Будто из лейки.

Шарик чуть с удивлением посматривал на деда с внуком. Невдомёк ему было: чего это люди суетятся, когда такой дождь идёт. Купальный.

Расставили дождейки, забрались под навес крыльца. Отряхнулись, отфыркались, присели на лавку. Витя вспомнил про большие пузатые бочки, что по углам дома стоят и уже давно полным-полны.

— Дедушка, — говорит Витя, — а зачем в дождейках воду копить? Вон в колодце её сколько!

— В дождейках вода особая — дождевая. Она мягкая. Ею шибко хорошо в бане мыться. Уж больно мылкая. А бельё стирать такой водой? Первое дело! А цветы в доме поливать или, там, огурцы в парнике.

— О-о. Выходит, не зря мы старались.

— Определённо, Витяй, определённо.

Сеногной

Вызрела на лугах трава. Поспела. Уж когда бы пора косить её, да не косят. А время бежит, только дни мелькают: понедельник, вторник, среда…

В магазине, в очереди, слышит Витя, люди говорят:

— Навалился и не отпускает…

— Когда ж косить-то?

— Сеногной, он и есть сеногной!

— Глядишь, без сена останемся. Как нынче будем.

У дома бригадира по утрам сельчане собираются. Лица хмурые. В небо поглядывают, а оно ещё того смурнее.

Кой-где всё же начали косить. Трава-то хорошая, в самый раз. Высушить бы её, да в стога сметать! Только где там. Не даёт дождь — с е н о г н о й. Который день стоит. Который день из-за него солнца не видать.

И ездит Колин отец на тракторе. Тоже хмурый. Сердито баранку крутит — со всякими расспросами лучше не подходи. А рядом с ним Коля сидит. Не улыбнётся. Не до веселья, раз сеногной.

Возит Колин отец скошенную сырую траву в силосную яму. Силос — тоже хороший корм для скота. Только ведь и сено надо.

Дед Захар уже и косу отбил. И уже наточил её бруском, чтобы Зорьке сена к зиме заготовить. А заодно и поросёнку Борьке на подстилку, и Шарику — в конуру. Только висит коса пока в сенях. Висит без дела.

А вчера дед Захар с внуком ходили на лужок у ручья. Покос свой проведать.

Пришли они, видят: стоит трава. Высокая. Ростом почти с Витю вымахала. Одна беда — поникла от сеногноя.

А небо всё сплошняком, будто затянуто мокрой серой ватой. Ни щёлки, ни дырочки в ней. Где тут солнечному лучу проткнуться?

Воздух сырой, неподвижный.

Дед махнул по траве рукой, с неё — вода брызнула. Прямо гроздью тяжёлых капель обрушилась на землю.

Витя тоже рукой так сделал.

— Сеногной, дедушка, — сказал он.

— Сошлись у деда Захара седые брови на переносице. Топорщатся. Трёт он рукой колючий подбородок — И не говори. Вот напасть одолела…

Дед с внуком домой вернулись.

Начало смеркаться, когда сели чай пить.

— Ты чего, Захар, за поясницу опять держишься? — спрашивает бабушка. — Никак ноги промочил?

— Дед не сразу ответил. — Кости ноют. Чую, переломится погода. Авось, разведрится завтра.

Бабушка не удержалась от смеха, в платок прыснула.

— Ну, прямо как по радио сообщил! У тебя каждый день кости болят. От войны да от старости.

— То болят, а то ноют! Совсем иное дело. Понимать надо, — сердито ответил дед Захар.

Тут за окном враз потемнело. Хоть свет в избе включай.

Дед с бабушкой спорят, а Витя к окну шмыгнул. Видит: верхушки яблонь задвигались. Ветер, значит. Откуда только взялся?! Столько ждали и — вот тебе! Потянул он, потянул мокрую вату над деревней. Рванул, только что треска не слышно было, скомкал её и — понёс.

— Дедушка, дедушка! — крикнул Витя. — Смерть сеногною!

Дед Захар от Витькиного крика аж вздрогнул.

Бабушка Валентина всплеснула руками. Чайная ложка у неё так и брякнулась на пол.

— Господь с тобой, внучек! Ну и напугал.

Дед подошёл к окну.

— Ну, что?! — говорит. — Смотри, мать. Вот тебе моя поясница! Уж больно спорить любишь…

А в небе уже толпились тучи. Да такие чёрные, будто в печной трубе побывали. Ветер их гнал, и они наползали одна на другую так, что из двух маленьких получалась одна большая и совсем чернущая.

Сверкнула наконец молния, прогрохотал гром, и рухнул на землю грозный дождь.

— Ну вот, — взглянул Витя на деда, — грозный дождь отдождит и разведрится.

— А ты почём знаешь? — смеётся дед Захар. — Не уж-то и у тебя кости ноют.

Стукнула дверь в сенях.

Коля прямо с порога.

— Витяй, айда с нами завтра на сенокос!

— Обрадовался Витя. Забегал по избе, будто уже сапоги ищет. — Поеду! Поеду! — кричит. — Дедушка, можно.

Молчит дед Захар. Насупился. Похоже, не нравится ему Колина затея.

— Дедушка! Ну, дедушка! — не отстаёт Витя.

Светлые глаза деда сощурились. Подмигнул он Коле незаметно. — Ну-у, то завтра. — говорит. — Завтра и решим. Утро вечера мудренее. Определённо.

— Не согласен! — отвечает Витя.

— Надо Коле сейчас дать ответ. А то он завтра за мной не зайдёт. Я знаю.

— Ишь ты, барин какой! — возмутился дед Захар. — Привык чтоб за ним заходили. Нет уж! Завтра сам зайдёшь за Колей. А промешкаешь, пеняй на себя.

— Ур-ра! — крикнул Витя. — Значит завтра я еду! Определенно!

И запрыгал на одной ножке.

— Прямо как маленький, — солидно сказал Коля. А ведь сам был на год младше Витяя…

Мокрые дожди

Наладились дед Захар с внуком в грибы ходить. Встают рано. Бабушка Валентина ещё раньше встаёт. Чтобы мужиков покормить.

Поедят они не спеша, оденутся, корзинки берут. Каждый себе по руке. А в корзинках уже молоко с хлебом, яйца варёные, по паре огурцов. Бабушкой Валентиной положены, на перекус.

Выходят, ещё роса на траве у забора холодная. Теперь часто она и днём серебрится под ногами — не сохнет.

Витя Шарика с цепи отстёгивает. Шарик от радости прыгает, визжит, лает. Понимает, что в компанию его берут.

Откроет Витя калитку, Шарик выскочит и помчится. Ну, кажется, так по лесу стосковался, что и домой не вернётся.

Сразу за забором, вдоль дороги начинают грибы попадаться. Дождевики. Только это ещё не лесной настоящий гриб. Потому дедушка говорит: «Дождевик не гриб, вскочил и лопнул». По дороге Витя Дедову поговорку то и дело проверяет. Наступит ногой на спелый дождевик, тот так и фукнет коричневым дымком.

Глядя на Витю, и Шарик тычется носом в дождевики. Мол, что тут интересного произрастает? А интересного мало. Расчихается пёс, и сам не рад, что сунул любопытный нос куда не следовало.

Так и идут они просёлочной дорогой к лесу.

Ох, и грибные места знает дед Захар! Витя тоже их теперь знает. Только добраться до них без деда ему пока трудновато. Ведь всё лесом. А лес большой. Тропинок много. Сразу и не угадаешь, которая прямиком к дедову месту приведёт.

Вот идут они по лесу. Под ноги смотрят, по сторонам. Ищут где гриб притаился. Настоящий, лесной. Не какой-нибудь фуколка-дождевик, который даже и не прячется вовсе.

Витя и не заметил как носом в паутину залез. Стал выпутываться, вдруг слышит.

— Ты чего ж это, Виктор, прямо по белому грибу маршируешь! Неладно это.

Витя так и застыл.

— Да под самым носом.

Завертелся Витя на одном месте. И так глянет, и так. На шаг в сторону ступить боится — а ну как раздавишь?

— Осторожно, осторожно. Замри и не шевелись, — приказывает дед Захар.

Нагнулся он, и прямо у самого сапожка Витиного, из-под ветки папоротника, достаёт крепконогого боровика. И шляпка у него тугая, тёмно-коричневая. С холодными каплями и хвоинками на макушке. Красота, а не гриб! И ведь чуть мимо не прошли.

Досадно Вите, что не он нашёл боровик.

— Дедушка, — говорит, — да как же ты его увидел?

— А я не смотрю на них, они сами ко мне подбегают и в корзинку запрыгивают. Вот и этот: от тебя норовил улизнуть ко мне.

— Определённо. Ходить по грибы научишься, и к тебе выбегать станут. Уж поверь мне.

Не знает Витя: то ли верить деду, то ли нет. Уж больно серьёзно говорит. На всякий случай присматривается к нему. И нет-нет, да найдёт. Сам. Боровика. Не хуже дедова… То-то радости.

Придёт время перекусить, сядут они на сухую валежину, припасы достанут.

Намотаешься по лесу, так ржаная горбушка с солью вкуснее пирога покажется. А тут тебе ещё и яйца, и огурцы…

Молоко холодное, даже зубы ломит. Но это не беда. Встанешь, пойдёшь — враз согреешься.

На этот раз, хорошо, поесть успели. Дождь начался.

Мелкий, нудный. На ситничек похож. Только ситничек куда теплее.

— Ну, Виктор, до мокрых дождей дожили, — говорит дед Захар.

— Дедушка, да ведь всякий дождь мокрый.

— Нет, брат. Вот, скажем, ливень. Ливень он и есть: ли-и-вень. Слышишь? Так и льётся, да ещё с какой силой. Его иначе и не назовёшь. Вспомни. Так вот.

— Ну, дедушка! Ты про него говоришь, будто он живой какой. — Живой, не живой, а по макушке лупит. Да ещё как…

Витя засмеялся и сказал:

Деду Захару что-то вдруг не понравилось.

— Ты чужие слова брось повторять. А то попугаем сделаешься. Говорить с тобой одна скукота будет, — сердито сказал он.

— Ладно, не буду, дедушка. Ты про мокрые дожди сказал. Так почему они мокрыми называются.

— Ну да. Почему? Осень, значит. А она, брат, сухой не бывает. От того и дожди у неё мокрые. Наступила, значит, пора ненастья. Теперь какой дождь не пойдёт, — всё мокрым будет. У нас-то уж особенно. Зато и грибы самые только теперь. Понял?

— Ну, раз понял, пора нам в сторону дома двигаться. Пока грибков дособираем, пока вымокнем как следует, как раз у своих ворот будем…

Придут они домой. Усталые, мокрые. А в избе натоплено, грибным супом пахнет. Вкусно так.

Бабушка Валентина к столу торопит.

Поест Витя. Теперь дело интересное: грибы перебирать. Смотреть: у кого какие. Вспоминать: где рос, как в корзинку попал. Только что это? Вконец разморило Витю от тепла да от еды. Не встать ему со стула. Голова на бок клонится. Сон одолевает.

Смеётся дед Захар.

— Один грибник готов! Отправляй-ка его, мать, на кроваткин переулок.

— Тише ты. Внука разбудишь. Ведь умаялся, — недовольно шепчет бабушка Валентина.

— У него над ухом теперь хоть из пушки пали, — возражает дед Захар.

И верно. Ничего Витя не слышит уже. Спит.

Лепень

Пришла пора уезжать Вите домой, в город.

Мама с папой письмо прислали. Мол, ждём сына не дождёмся.

Прочёл дед Захар письмо. Расстроился. Ещё раз прочёл, а в нём всё про то же.

Бабушка Валентина прочла, всплакнула. Привыкли они с дедом к внуку.

Труднее всех Вите. Славно жить в Бережке. Остаться бы. Тут тебе и дедушка с бабушкой, и Коля. А Зорька с Борькой? А Шарик? Только ведь и к маме с папой хочется. И ведь давно уже хочется. — Ничего не поделаешь, — говорит дед Захар, — надо Виктора в дорогу снаряжать.

Стали его снаряжать. Бабушка всяких угощений напарила, нажарила, банок с ягодами и грибами наготовила. Да ещё сушёных грибов целый мешочек. Витя их собственноручно собрал. И сушил сам.

Дед Захар как увидел, сколько чего наготовлено, ворчать начал. — Чисто склад продовольственный… Нагрузим мальца, будто самосвал какой-то… Дело ли это?

— Ничего, ничего, — отвечает бабушка. — До станции лошадь довезёт, а там — поезд потащит. В город приедет, есть кому встретить.

Наступил день отъезда.

Пошли дед Захар с Витей к председателю Мальчика просить. Чтобы до станции доехать.

Мальчика не дали. Дали Ветку.

Пока дед Захар лошадь запрягал, Витя побежал к Коле. Попрощаться.

Вернулся, а его чемодан, сумки-сетки уже на телеге. На сене лежат. Как раз на том самом, какое они с дедом косили, когда сеногной кончился.

— Поехали, — сказал дед Захар и тряхнул вожжами.

Тронулись по проулку. Витя всё рукой махал. Бабушке Валентине. Она у калитки стояла. И Шарик всё лаял. Но Шарика Витя уже не видел.

Выехали из деревни. Лесная дорога пошла. Только теперь на ней не качало, а трясло. Прихватило заморозками дорожную грязь, оттого и трясло, будто по камням ехали.

А лес жёлтый стоит, задумчивый. Лист с деревьев неслышно осыпается. Не слышно и птиц. Перебрались кто куда, поближе к тёплому югу. Один дятел желна стучит на всю округу. Громко так, часто. Будто торопится к зиме дом себе выстроить. Молчит дед Захар. Покуривает и молчит.

Грустно стало Вите. Если бы про маму с папой не вспоминал, совсем бы тоскливо стало.

Какой бы долгой не была дорога, но ей конец настаёт.

Дед Захар пошёл, купил билет.

Потом они с Витей попили молока с бабушкиным пирогом. А потом и поезд подошёл.

Тут дед Захар забегал, засуетился. Как же! Поезд-то минуты две стоит всего.

Подбежали они к своему вагону. В тамбуре проводник. Грозный такой стоит. С усами.

Дед Захар к нему и так, и этак:

— Как величать-то? — спрашивает его.

Смотрит проводник куда-то в небо. И бровью не ведёт.

— Меня что ли? — говорит наконец с удивлением.

— А кого же? Больше никого кроме нас нет.

— Если меня, то Михаил Егорович, — сказал и в кулак кашлянул. Мол, мы тут приставлены к делу, а не просто разговоры разговаривать.

— Мил человек, Михал Егорыч…

Дед Захар протягивает проводнику билет, про Витю толкует.

— Что ж, — не сразу отвечает степенный Михаил Егорович, — это можно. Передам парнишку с рук на руки. Уж так и быть.

— Вот спасибо-то! Вот благодарствую.

Схватил дед Захар Витю за руку.

— Ну, внучек, прощай. Может, скучно тебе было в Бережке у нас. Края наши дождистые, не интересные — сам теперь знаешь. Тут уж не обессудь…

И так стало Вите вдруг жаль дедушку. Не узнать деда Захара. Суетится, кричит. Глядя на него, Витя и сам разволновался. Что сказать? Вон дедушка, всё говорит и говорит. А он, Витя, молчит, будто воды в рот набрал, и что сказать — не знает. Только слова сами откуда-то взялись.

— Дедушка, дедушка! Приеду я к тебе! Обязательно приеду! Вот увидишь!

Столько-то слов, одним духом выпалил Витя, а дед Захар вроде не поверил.

— Неужто приедешь? Неужто?!

— Зима кончится, и сразу приеду.

— А бабушка-то как обрадуется! Ну, смотри, приезжай! Уж не забудь только.

Чиркнул дед Захар седой щетиной по щеке внука и — поезд тронулся.

Витя всё хотел посмотреть: где там дедушка? Стоит ли? Машет ли ещё рукой? Но Михаил Егорович не позволил.

— Ступай в вагон и определяйся, согласно месту, — строго сказал он.

Нечего делать, пошёл Витя определяться.

До вечера просидел он у окна с каким-то старичком. Старичок, как раз, и уступил ему это место. Сказал только, непонятно кому: «Ребёнок должен сидеть у окна и смотреть на мир». Сказал это и замолк.

Несколько раз приходил Михаил Егорович. Всё спрашивал:

— Как там наш самостоятельный пассажир.

— Едет, — отвечал вместо Вити старичок и опять замолкал.

А ночью, под стук колёс, увидел Витя во сне деревню Бережок. Деда Захара, бабушку Валентину, Колю и даже лохматого Шарика увидел. И даже Зорьку с Борькой. А ещё увидел дожди… Ситничек и Ливень, Косохлёст и Сеногной. Только все они ему привиделись на одно лицо: тёплые, ласковые. Странно, конечно. Ну, да ведь во сне и не такое можно рассмотреть.

Две ночи снилась Вите деревня Бережок со своими дождями. А когда он приехал в город, то страшно обрадовался. Потому что поезд остановился, а в окне — кто? Ясное дело, мама с папой. Будто вагон никуда не уходил. Так и стоял всё лето на этом месте.

Папа в окно стучит. Мама руками машет, вот-вот заплачет. Ведь сын приехал. Если мамы и плачут от радости, то уже чаще всего от такой.

Вышли из вагона. Папа чемодан поставил на асфальт. На него — сумки-сетки.

— Ну-ка, покажись, Витька! — говорит. — Вымахал ты за лето, не узнать прямо!

— Как он изменился?! — говорит мама. — Как он изменился, вы только посмотрите.

Мама сказала это так громко, что подошёл какой-то пассажир с портфелем в руках.

— Кто изменился? — спрашивает.

— Вот. Наш сын, — сказала мама.

— А-а. Я в его годы точно так же изменялся, — сказал пассажир, и пошёл своей дорогой.

Выбрался наконец Витя из родительских объятий. Отдышался немного, посмотрел на небо, с которого падали сырые хлопья снега.

— Папа, — говорит, — и у вас уже Лепень?

Мама даже испугалась.

— А-а! — говорит папа. — Догадываюсь. Это снег с дождём. Как раз сегодняшняя наша погода. Ещё говорят про такую Чичерь. Правильно, Витька.

— Определённо. Только такая погода ещё называется Хижа.

— Ну, ты знаток! — папа даже руки развёл. — Прямо вылитый дед Захар.

Мама ничего понять не могла из мужского разговора.

— Витя, — сказала она, — откуда у тебя эти словечки?

— Не волнуйся, — успокоил он её. — Это всё дедушкины дождики.

— Какие ещё дождики. — спросила мама и с тревогой посмотрела сначала на Витю, а потом на папу.

— Такие… — ответил Витя.

Папа взялся за чемодан, подмигнул Вите и сказал:

— Это мы тебе с Витькой дома объясним. Пошли скорее, пока лепень не сделал из нас снеговиков…