Дворянское гнездо. И. С. Тургенев

Роман И. С. Тургенева «Дворянское гнездо» с иллюстрациями К. И. Рудакова

Содержание

Весенний, светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.

Перед раскрытым окном красивого дома, в одной из крайних улиц губернского города О. (дело происходило в 1842 году), сидели две женщины — одна лет пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет.

Первую из них звали Марьей Дмитриевной Калитиной. Ее муж, бывший губернский прокурор, известный в свое время делец, — человек бойкий и решительный, желчный и упрямый, — умер лет десять тому назад. Он получил изрядное воспитание, учился в университете, но, рожденный в сословии бедном, рано понял необходимость проложить себе дорогу и набить деньгу. Марья Дмитриевна вышла за него по любви: он был недурен собою, умен и, когда хотел, очень любезен. Марья Дмитриевна (в девицах Пестова) еще в детстве лишилась родителей, провела несколько лет в Москве, в институте, и, вернувшись оттуда, жила в пятидесяти верстах от О. в родовом своем селе Покровском, с теткой да с старшим братом. Брат этот скоро переселился в Петербург на службу и держал и сестру и тетку в черном теле, пока внезапная смерть не положила предела его поприщу. Марья Дмитриевна наследовала Покровское, но не долго жила в нем; на второй же год после ее свадьбы с Калитиным, который в несколько дней успел покорить ее сердце, Покровское было променено на другое имение, гораздо более доходное, но некрасивое и без усадьбы; и в то же время Калитин приобрел дом в городе О. где и поселился с женою на постоянное жительство. При доме находился большой сад; одной стороной он выходил прямо в поле, за город. «Стало быть, — решил Калитин, большой неохотник до сельской тишины, — в деревню таскаться незачем». Марья Дмитриевна не раз в душе пожалела о своем хорошеньком Покровском с веселой речкой, широкими лугами и зелеными рощами; но она ни в чем не прекословила мужу и благоговела пред его умом и знанием света. Когда же, после пятнадцатилетнего брака, он умер, оставив сына и двух дочерей, Марья Дмитриевна уже до того привыкла к своему дому и к городской жизни, что сама не захотела выехать из О.

Старшая дочь Марьи Дмитриевны, Лиза. Художник К. И. Рудаков.

Марья Дмитриевна в молодости пользовалась репутацией миленькой блондинки; и в пятьдесят лет черты ее не были лишены приятности, хотя немного распухли и сплылись. Она была более чувствительна, нежели добра, и до зрелых лет сохранила институтские замашки; она избаловала себя, легко раздражалась и даже плакала, когда нарушались ее привычки; зато она была очень ласкова и любезна, когда все ее желания исполнялись и никто ей не прекословил. Дом ее принадлежал к числу приятнейших в городе. Состояние у ней было весьма хорошее, не столько наследственное, сколько благоприобретенное мужем. Обе дочери жили с нею; сын воспитывался в одном из лучших казенных заведений в Петербурге.

Старушка, сидевшая с Марьей Дмитриевной под окошком, была та самая тетка, сестра ее отца, с которою она провела некогда несколько уединенных лет в Покровском. Звали ее Марфой Тимофеевной Пестовой. Она слыла чудачкой, нрав имела независимый, говорила всем правду в глаза и при самых скудных средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи. Она терпеть не могла покойного Калитина и, как только ее племянница вышла за него замуж, удалилась в свою деревушку, где прожила целых десять лет у мужика в курной избе. Марья Дмитриевна ее побаивалась. Черноволосая и быстроглазая даже в старости, маленькая, востроносая, Марфа Тимофеевна ходила живо, держалась прямо и говорила скоро и внятно, тонким и звучным голоском. Она постоянно носила белый чепец и белую кофту.

— О чем ты это? — спросила она вдруг Марью Дмитриевну. — О чем вздыхаешь, мать моя?

— Так, — промолвила та. — Какие чудесные облака!

— Так тебе их жалко, что ли?

Марья Дмитриевна ничего не отвечала.

— Что это Гедеоновский нейдет? — проговорила Марфа Тимофеевна, проворно шевеля спицами (она вязала большой шерстяной шарф). — Он бы повздыхал вместе с тобою, — не то соврал бы что-нибудь.

— Как вы всегда строго о нем отзываетесь! Сергей Петрович — почтенный человек.

— Почтенный! — повторила с укоризной старушка.

— И как он покойному мужу был предан! — проговорила Марья Дмитриевна, — до сих пор вспомнить о нем равнодушно не может.

— Еще бы! тот его за уши из грязи вытащил, — проворчала Марфа Тимофеевна, и спицы еще быстрее заходили в ее руках.

— Глядит таким смиренником, — начала она снова, — голова вся седая, а что рот раскроет, то солжет или насплетничает. А еще статский советник! Ну, и то сказать: попович!

— Кто же без греха, тетушка? Эта слабость в нем есть, конечно. Сергей Петрович воспитания, конечно, не получил, по-французски не говорит; но он, воля ваша, приятный человек.

— Да, он ручки у тебя всё лижет. По-французски не говорит, — эка беда! Я сама не сильна во французском «диалехте». Лучше бы он ни по-каковски не говорил: не лгал бы. Да вот он, кстати, легок на помине, — прибавила Марфа Тимофеевна, глянув на улицу. — Вон он шагает, твой приятный человек. Экой длинный, словно аист!

Марья Дмитриевна поправила свои локоны. Марфа Тимофеевна с усмешкой посмотрела на нее.

— Что это у тебя, никак седой волос, мать моя? Ты побрани свою Палашку. Чего она смотрит?

— Уж вы, тетушка, всегда. — пробормотала с досадой Марья Дмитриевна и застучала пальцами по ручке кресел.

— Сергей Петрович Гедеоновский! — пропищал краснощекий казачок, выскочив из-за двери.

Винникова Г.Э.: Тургенев и Россия
«Ася». «Дворянское гнездо»

«Ася». «Дворянское гнездо»

Замысел «Аси» возник случайно. Н. А. Островская так передает в своих воспоминаниях рассказ Тургенева о том внезапном впечатлении, которое побудило его вернуться к работе: «Проездом остановился я в маленьком городке на Рейне. Вечером, от нечего делать, вздумал я поехать кататься на лодке. Вечер был прелестный. Ни об чем не думая, лежал я в лодке, дышал теплым воздухом, смотрел кругом. Проезжаем мы мимо небольшой развалины; рядом с развалиной домик в два этажа. Из окна нижнего этажа смотрит старуха, а из окна верхнего — высунулась голова хорошенькой девушки. Тут вдруг нашло на меня какое- то особенное настроение. Я стал думать и придумывать, кто эта девушка, какая она, и зачем она в этом домике, какие ее отношения к старухе, — и так тут же в лодке и сложилась у меня вся фабула рассказа» 1 .

Повесть «Ася», начатая 12 июля 1857 года, писалась около пяти месяцев, в течение которых Тургенев успел, кроме Зинцига, побывать в Баден-Бадене, снова в Париже, в Булони, Куртавнеле, Лионе, Марселе, Ницце, Генуе и, наконец, в Риме, где он и закончил ее 27 ноября того же года.

Пребывание в Риме, куда Тургенев приехал, чтобы как следует поработать и вернуться в Россию не с пустыми руками, очень благотворно подействовало на него.

15 ноября он писал оттуда Е. Е. Ламберт: «Рим именно такой город, где легче всего быть одному; а захочешь оглянуться — не пустые рассеянья ожидают тебя — а великие следы великой жизни, которые не подавляют тебя чувством твоей ничтожности перед ними, как бы следовало ожидать — а, напротив, поднимают тебя и дают душе настроение несколько печальное, но высокое и бодрое. Если я и в Риме ничего не сделаю, — останется только рукой махнуть» (П., III, 162 — 163).

В том же письме Тургенев, как бы подводя итог прошлому и думая о будущем, писал: «В человеческой жизни есть мгновенья перелома, мгновенья, в которых прошедшее умирает и зарождается нечто новое; горе тому, кто не умеет их чувствовать, — и либо упорно придерживается мертвого прошедшего, либо до времени хочет вызывать к жизни, то, что еще не созрело. Часто я погрешал то нетерпением, то упрямством; хотелось бы мне теперь быть поумнее. Мне скоро сорок лет; не только первая и вторая, третья молодость прошла — и пора мне сделаться если не дельным человеком, то по крайней мере человеком, знающим, куда он идет и чего хочет достигнуть» (П., III, 163).

Долгие размышления о назначении писателя окончательно укрепили Тургенева в убеждении, что писатель должен быть или писателем-гражданином, который не только считает литературный труд своим главным общественным долгом, но и способен выполнить его, или не быть писателем вообще.

Тогда же исчезли и не дававшие ему в последнее время покоя сомнения и неуверенность в себе. У него снова появилась вера в то, что он сможет выполнить свой долг.

Тургенев понял теперь, что его главный порок — дилетантизм и что у него хватит сил с ним покончить.

Все в том же письме к Ламберт он с полным убеждением пишет: «Я ничем не могу быть, как только литератором — но я до сих пор был больше дилетантом. Этого вперед не будет» (П., III, 163).

В Риме до Тургенева, как он вспоминал об этом позднее, стали доходить из России первые вести о намерении правительства освободить крестьян.

К этому шагу царя и крепостников принудили и разложение крепостного хозяйства, и «Сила экономического развития, втягивавшего Россию на путь капитализма» 2 , и все возраставшие волнения народных масс.

В. И. Ленин писал: «Крестьянские «бунты», возрастая с каждым десятилетием перед освобождением, заставили первого помещика, Александра II, признать, что лучше освободить сверху, чем ждать, пока свергнут снизу» 3 .

В необходимости отмены крепостного права убедило царя и поражение России в Крымской войне, обнажившее до предела все язвы и пороки крепостнической системы.

Крестьянское движение, способствовавшее созданию в стране революционной ситуации, однако, тогда к революционному взрыву еще не привело. А причиной тому было, как указывал В. И. Ленин, то, что «народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу» 4 .

Все происходившее в ту зиму в России чрезвычайно волновало Тургенева.

15 ноября он спрашивал у Ламберт: «А что делается у нас в России? Здесь ходят разные противоречащие слухи. Если б не литература, я бы давно вернулся в Россию; теперь каждому надобно быть на своем гнезде. В мае месяце я надеюсь прибыть в деревню — и не выеду оттуда, пока не устрою моих отношений к крестьянам. Будущей зимой, если бог даст, я буду землевладельцем, но уже не помещиком и не барином» (П., III, 163 — 164).

Так начался для Тургенева и многих других передовых людей России период, названный впоследствии Герценом «пятилетием добрых надежд«. «Мы думали, — вспоминал об этом Герцен, — что самодержавие может еще в России совершить подвиг освобождения крестьян с землею» (7, 338).

Но и в это «пятилетие» их иллюзорная надежда не раз была омрачена разочарованиями, вновь и вновь порождавшими сомнения и тяжелые опасения. И все же то было время, когда надежда и Тургенева и Герцена на то, что Александр II пойдет на столь необходимые России преобразования, была особенно сильна. Например, не захотел расстаться с нею Тургенев и в те дни, когда после очередного наступления реакционных сил убедился, что их влияние на царя гораздо сильнее, чем он до того предполагал.

30 мая 1858 года, подробно рассказав в письме к Герцену о новых действиях реакционной партии крепостников, направленных на то, чтобы «налагать на всё запрещенъе», Тургенев сделал такой вывод: «Следовало ожидать эти revirements (повороты, обращения вспять), но преувеличенно бояться их не следует; что они ни делай, камень покатился под гору — и удержать его нельзя. Впрочем, я еще надеюсь на Александра Николаевича, хотя, к сожаленью, он, вероятно, окружен еще хуже, чем мы предполагали» (П., III, 219).

А перед Тургеневым-писателем по-прежнему вставали все те же вопросы: что сейчас надо делать в России и кто сможет делать? Только теперь старые проблемы, возникая в новой ситуации, требовали и нового подхода к ним.

Писатель понимал: в момент назревания важных социально-экономических перемен необходимо дать новую оценку главным деятелям русского общественного движения.

Не случайно поэтому различные стороны всех этих проблем находят свое отражение в ряде произведений Тургенева, написанных в конце пятидесятых годов. И прежде всего в романе «Дворянское гнездо», который был задуман в начале 1856 года.

Вопрос — что делать? — на страницах этого романа звучит не один раз. И ответ на него содержится не только в прямых репликах героев, но и во всей концепции романа.

Коснулся Тургенев ряда актуальных проблем и в повести «Ася». Здесь нашли свое отражение его раздумья о «лишних людях». Однако в «Асе» писатель ограничил свою задачу критическим изображением «возящегося с собой лица», что сам считал уже недостаточным.

«Я очень рад, — писал он Некрасову», — что «Ася» тебе понравилась; желаю, чтобы и публике она пришлась по вкусу, хотя время теперь, кажется, вовсе не туда глядит» (П., III, 190).

Поэтому в этом плане «Ася» может рассматриваться как этюд к последовавшим за нею большим произведениям, в которых проблемы, связанные с судьбой «лишних людей» в новой исторической обстановке, были поставлены писателем и шире и глубже.

Гораздо больше места в повести «Ася» Тургенев уделил этическим проблемам, которые все более привлекали его. И конечно, не одни личные переживания заставляли писателя теперь постоянно к ним обращаться.

Прекрасно понимая, как непосредственно связаны они с вопросами воспитания и формирования характера нового человека, Тургенев не мог не сосредоточить на них своего внимания. И это тем более важно, так как эти актуальнейшие проблемы стали тогда существенным звеном прогрессивной идеологии революционных демократов.

Интересен образ героини повести — Аси. Ее портрет один из лучших в галерее тургеневских девушек.

В Асе много сближающего ее с Натальей Ласунской и с героиней «Дворянского гнезда» — Лизой Калитиной.

Еще современники Тургенева заметили это сходство героинь его произведений и не раз писали о том, что их роднило, что было для них наиболее характерно.

Так, уже в 1861 году Д. И. Писарев утверждал: «Наталья в «Рудине» похожа на Асю, или, вернее, в основу их личностей положена автором одна идея, разработанная различно в обоих романах» 5 .

В самом деле, у Аси и Натальи разные характеры, но их ум, их богато одаренные натуры не были испорчены плохим воспитанием. Свободно развившись, и та и другая сохранили чистоту чувств, простоту и сердечную искренность. А от этого в их поступках — пленительная непосредственность, никакой фальши, никакого лицемерия. Сильные духом, они способны и к трудным свершениям.

«Ася, — пишет Писарев, — такая личность, в которой есть все задатки счастливой, полной жизни; развившись помимо условий нашей жизни, она не заразилась ее нелепостями» 6 .

Сближает этих героинь и их трагическая судьба — крылья у них выросли, да лететь им некуда.

Ася мечтает пойти «куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг», она мечтает «прожить не даром, след за собой оставить. » (VII, 99). Но пока и ее мечты остаются неосуществленными.

Светла и прекрасна чистая первая любовь Аси, неудержим ее порыв к счастью, к свободе.

Но лучшие ее стремления не находят своего воплощения, они разрушаются в столкновении с эгоизмом и безволием слабого и пустого человека, которого она приняла за героя, в столкновении с «обычным порядком» окружающей ее жизни.

Образ Аси очень поэтичен. И он усиливает лиризм, пронизывающий всю повесть, лиризм, который был очень высоко оценен еще современниками писателя.

Некрасов после прочтения этой повести писал о ней Тургеневу: «. она прелесть как хороша. От нее веет душевной молодостью, вся она — чистое золото поэзии. Без натяжки пришлась эта прекрасная обстановка к поэтическому сюжету, и вышло что-то небывалое у нас по красоте и чистоте. Даже Чернышевский в искреннем восторге от этой повести» 7 .

Однако Чернышевского в «Асе» больше привлекала другая сторона — ее общественное значение.

В своей известной статье «Русский человек на rendezvous» критик использовал эту повесть, по его же словам, имевшую «направление чисто поэтическое, идеальное, не касающееся ни одной из так называемых черных сторон жизни» 8 , для того, чтобы дать ответ на важнейший общественно-политический вопрос: какова истинная ценность главных социальных сил России.

Анализ образа главного героя повести «Ася» — господина Н. Н. — и подобных ему других персонажей современной литературы позволил Чернышевскому убедительно показать, что чертами, определяющими сущность этих людей, стали нерешительность и бессилие, черты, которые и обусловили их бездействие в момент, когда, по словам критика, было «нужно не наказание отдельного лица, а изменение в условиях быта для целого сословия» 9 .

Чернышевский утверждал: «. пока о деле нет речи, а надобно только занять праздное время, наполнить праздную голову или праздное сердце разговорами и мечтами, герой очень боек; подходит дело к тому, чтобы прямо и точно выразить свои чувства и желания, — большая часть героев начинает уже колебаться и чувствовать неповоротливость в языке» 10 .

И именно на этом основании критик и сделал затем вывод, что герои эти «теперь не пригодны к роли, которая дается им».

«Против желания нашего, — писал Чернышевский далее, — ослабевает в нас с каждым днем надежда на проницательность и энергию людей, которых мы упрашиваем понять важность настоящих обстоятельств и действовать сообразно здравому смыслу. » 11

И доказывая так несостоятельность «лишних людей», доказывая, что они утратили все необходимое, чтобы стать передовыми деятелями нового исторического периода, Чернышевский вынес приговор дворянскому либерализму пятидесятых годов.

«Нам, — писал Г. В. Плеханов об этой статье Чернышевского, — никогда не случалось читать такой злой и вместе до такой степени меткой характеристики российского либерализма» 12 .

Ранней весной 1858 года Тургенев совершил путешествие по Италии, посетил Германию и Францию, побывал в Лондоне у Герцена и 8 июня вернулся в Россию.

Завершился период, богатый интересными наблюдениями и встречами, период обдумывания нового романа, его проблем и героев. Обилие жизненных впечатлений, беседы и споры с Герценом, Боткиным, Анненковым и другими передовыми людьми того времени — все это благоприятствовало творческой работе писателя.

Вот как рассказывает в своих воспоминаниях о работе Тургенева в этот период Анненков: «Дворянское гнездо» зрело в уме Тургенева, но к нему он еще и не приступал Тургенев обладал способностью в частых и продолжительных своих переездах обдумывать нити будущих рассказов, так же точно, как создавать сцены и намечать подробности описаний, не прерывая горячих бесед кругом себя и часто участвуя в них весьма деятельно» 13 .

И начался этот период возврата к давно задуманному роману не в Италии в конце декабря 1857 года, как это предполагалось до сих пор, а еще в Париже, откуда писатель уехал в Италию в середине октября того же года.

В этом нас убеждает недавно опубликованное письмо Тургенева к Полине Виардо от 13 февраля 1858 года, в котором он писал: «. я теперь приступаю к довольно обширному роману, план которого я Вам уже, кажется, изложил как-то вечером в Париже» 14 .

В Риме Тургенев уже писал «Дворянское гнездо». Но только в Спасском, куда он вернулся в конце июня, началась настоящая интенсивная работа над ним.

Первое упоминание писателя о ней относится к середине июля, а уже в конце ноября или начале декабря в Петербурге, куда приехал Тургенев, состоялось чтение законченного романа. Присутствовали на нем Анненков, Гончаров, Некрасов, Панаев, Боткин, Писемский, Дружинин и другие литераторы и знакомые Тургенева. После чтения романа ему были даны самые положительные оценки.

«В один зимний вечер 1858 года, — вспоминает Анненков, — Тургенев пригласил Некрасова, Дружинина и нескольких литераторов в свою квартиру с намерением познакомить их с новым своим произведением. Сам он читать не мог, нажив себе сильнейший бронхит Присужденный к безусловному молчанию, Тургенев завел аспидную доску и вступал посредством нее в беседу с нами, иногда даже очень продолжительную, что с некоторым навыком происходило довольно ловко и быстро. Чтение романа поручено было мне; оно заняло два вечера. Удовлетворенный всеми отзывами о произведении и еще более кой-какими критическими замечаниями, которые тоже все носили сочувственный и хвалебный оттенок, Тургенев не мог не видеть, что репутация его как общественного писателя, психолога и живописца нравов устанавливается окончательно этим романом» 15 .

Подобное единодушие в оценке «Дворянского гнезда» было вызвано прежде всего тем, что писатель коснулся в нем проблем, очень сильно волновавших тогда всех.

Важнейший вопрос о роли дворянской интеллигенции в современном общественном движении и ее долге перед пародом Тургенев решал в «Дворянском гнезде» в связи с очень сложными и актуальными морально-этическими проблемами, которые ставились им и решались уже несколько иначе, чем в предшествовавших этому роману произведениях.

Прежде чем дать окончательную оценку главному герою романа — Лаврецкому — еще одному «лишнему человеку», лучшему представителю дворянской интеллигенции конца пятидесятых годов, прежде чем ответить на основной вопрос времени: может ли такой человек стать сейчас активным деятелем, Тургенев не только проводит его через сложнейшие испытания, и в том числе через «испытание любовью».

Он подробно изучает генеалогию Лаврецкого, прослеживает весь процесс формирования его личности. Писатель стремится заглянуть в корень каждого явления.

При этом, следуя заветам Белинского, заветам, о которых постоянно напоминали тогда статьи Чернышевского к Добролюбова, Тургенев на этот раз сосредоточивает основное внимание на социальных аспектах жизни своего героя. И именно они помогают писателю раскрыть главные причины его трагической судьбы.

Так, наполнив социальными фактами очень подробно рассказанную биографию Лаврецкого (читатель узнает даже о жизни всех его ближайших предков), Тургенев убедительно показывает, что на формирование его характера, на его мировоззрение, на его судьбу более всего влияли общество, окружавшая его — сына помещика и крепостной крестьянки — социальная среда, полученные им воспитание и образование и та, наконец, почва, которая его породила и которую для него подготовили его предки.

Читатель романа видит, как под влиянием всех этих обстоятельств постепенно надламывались душевные силы Лаврецкого. Его — человека, который «был рожден с душой страстной и любящей», еще «с детства вывихнули» уродливым воспитанием (VII, 202).

«Недобрую шутку», утверждает Тургенев, сыграли с Лаврецким его воспитатели и в юности. Тогда, причуды ради, роль главного воспитателя его взял на себя отец-англоман и «принялся применять к нему свою систему», все уродливые средства которой были направлены на то, чтобы «насильственно отводить» юношу от жизни.

«При его уме, ясном и здравом, но несколько тяжелом, — пишет Тургенев, — при его наклонности к упрямству, созерцанию и лени ему бы следовало с ранних лет попасть в жизненный водоворот, а его продержали в искусственном уединении. » А поэтому, когда «заколдованный круг расторгся», когда Лаврецкий стал самостоятельным человеком, он еще долго «продолжал стоять на одном месте, замкнутый и сжатый в самом себе». В нем — уже «суровом муже таился чуть не ребенок» (VII, 165, 162, 165 и 166).

И в главах, посвященных предыстории героев романа, писатель подробно рассказывает, как трудно пришлось Лаврецкому при первом же столкновении с почти незнакомой ему суровой действительностью: в тяжкое испытание для него превратилась его женитьба на недостойной женщине, которая сумела жестоко обмануть и его доверчивость и его любовь.

Но Лаврецкий — сын крестьянки — «не был рожден страдальцем», его «здоровая природа вступила в свои права» и на этот раз помогла ему: он, хотя и надломился, по выстоял. Прошло несколько лет, и Лаврецкий опять мог работать, заниматься. Хотя. уже далеко не с прежним рвением, ибо скептицизм, подготовленный опытами жизни, воспитанием, окончательно забрался в его душу. » (VII, 178).

Доказывает зависимость трагической судьбы Лаврецкого от окружающей его крепостнической действительности Тургенев и в момент, когда ставит его в центр острейших, прямо взятых из жизни, социальных ситуаций, на которых, завершив предысторию героев романа, он затем и строит его основной сюжет.

«Драматизм его положения, — писал о Лаврецком Добролюбов, — заключается уже не в борьбе с собственным бессилием, а в столкновении с такими понятиями и нравами, с которыми борьба действительно устрашит самого энергического и смелого человека» 16 .

Да, именно такими людьми были и Лаврецкий и Лиза — героиня этого романа. Они были очень разными, по во многом и близкими друг другу. Лаврецкий — сын крестьянки, Лиза — воспитанница крестьянской няньки. И у него и у нее в характере есть черты, сближающие их с демократической Россией, которой принадлежало будущее.

Лаврецкий — патриот. В нем и следа не осталось от рудинского космополитизма. Он знает Россию и ее народ, знает их нужды, для него ясны и задачи, которые перед ними выдвинуло сейчас время. Во всем он прежде всего русский.

И именно это его качество, сразу же безошибочно угаданное Лизой — этой самой русской девушкой, — и стало причиной их первого сближения.

Лиза сочувствует и идеям Лаврецкого и его стремлению к полезной для России деятельности, к сближению с народом. Очень скоро и он и она «поняли, что и любят и не любят одно и то же» (VII, 234).

Во время спора с молодым, преуспевающим чиновником Паншиным, убежденным в том, что благополучие страны зависит только от своевременного введения хороших учреждений, Лаврецкий утверждал невозможность и бесполезность «переделок с высоты чиновничьего самосознания — переделок, не оправданных ни знанием родной земли, пи действительной верой в идеал».

В этом споре Лаврецкий «отстаивал молодость и самостоятельность России; отдавал себя, свое поколение на жертву, — но заступался за новых людей, за их убеждения и желания» (VII, 232).

И всем ходом романа Тургенев убеждает, что Лаврецкому было очень трудно «отдать себя, свое поколение на жертву», по он это делал потому, что интересы Родины были для него превыше всего.

Осознав необходимость преобразований для России и в то же время неспособность даже лучших представителей своего поколения совершить их, Лаврецкий-патриот не мог поступить иначе. Он не мог не приветствовать и тех, кто был способен совершить этот подвиг.

В финале романа вместе с Лаврецким Тургенев с надеждой обращает свой взор к молодому поколению, к тем новым людям, за которых заступался его герой в споре с Паншиным и которые должны были сменить Лаврецких на арене политической борьбы.

Вместе со своим героем писатель приветствовал идущих на смену его поколению: «Играйте, веселитесь, растите, молодые силы жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами» (VII, 293).

В то же время многое заставляет рассматривать самого Лаврецкого как одного из предшественников героев нового типа. Это и его думы в эпилоге романа, и заступничество за новых людей в споре с Паншиным, и те «мужицкие», богатырские, унаследованные от матери — русской крестьянки — черты, столь резко отличающие его, как это впервые справедливо заметил еще Писарев, от всех героев «Байрона и его последователей» 17 .

«На личности Лаврецкого, — утверждал Писарев, — лежит явственно обозначенная печать народности. Ему никогда не изменяют русский, незатейливый, по прочный и здравый практический смысл и русское добродушие. » «Он, — говорил Писарев, — не отступает от борьбы, пока можно бороться, и умеет покоряться молча, с мужественным достоинством там, где нет другого исхода» 18 .

И конечно, все эти качества не только резко отличают Лаврецкого от других «лишних людей», но и связывают его с новыми. Кроме того, с новыми людьми Лаврецкого связывает и то дело, которому он посвятил остаток своей жизни, то, что он, как и они, «трудился не для одного себя». Дело это было малым, по сравнению с тем, что мог свершить Лаврецкий (недаром он сам считал свою жизнь бесполезно прожитой), по, трудясь для других, он помогал тем, кого благословлял на будущий подвиг.

Естественно, в подцензурном романе Тургенев не мог сказать об этом прямо. Не мог он сказать прямо даже о том, что подразумевал его герой, когда на вопрос Паншина: «. что же вы намерены делать?» отвечал: «Пахать землю. » (VII, 232 — 233).

Но смысл и этих слов был очень хорошо понят теми, кому писатель их адресовал.

Так, русский революционер-семидесятник С. М. Степняк-Кравчинский в связи с этим писал: «Русский читатель привык к умолчаниям, к которым вынуждены прибегать писатели из цензурных соображений, говоря об известных предметах, и потому совершенно ясно понимает, что в устах Лаврецкого выражение «обрабатывать землю» значит: жить с народом, сделаться одним из «малых сих», насколько это возможно для человека другого сословия, приобрести их доверие и — хотя бы в маленьком районе — перекинуть мост через пропасть, разделяющую в России образованные классы общества от народной массы» 19 .

Степпяк-Кравчинский видел в Лаврецком реформатора, миссионера демократической идеи. «Мы можем назвать его, — писал он о Лаврецком, — без особенной натяжки, революционером сдержанного, благоразумного типа Лаврецкий является живою и конкретною фигурою, потому что в нем воплотилось великое движение, прошедшее на глазах у Тургенева и оставившее глубокий след в развитии демократических идей в России» 20 .

Да, Тургенев прекрасно знал свою Родину. И это знание отразилось на всех его произведениях.

Но более всего оно тогда отразилось, как отмечал еще Писарев, на «Дворянском гнезде», произведении, которое и дало основание критику говорить о Тургеневе как об истинном и «преимущественно русском» художнике, перечувствовавшем на себе интересы и стремления, волновавшие русское общество, и притом перечувствовавшем «их так, как чувствует и воспринимает их русский человек» 21 .

Лаврецкий, как это заметили еще современники Тургенева, был выразителем многих дум и чувств писателя. Тургеневу близки его мысли и переживания. Он отдал этому герою многое из того, что было дорого и близко ему самому, что заставляло его страдать, что тревожило его гражданскую совесть.

На протяжении всего романа автор проверяет силу духа Лаврецкого, его волю, его веру, его любовь.

Он не только заставляет Лаврецкого судить самого себя, но заставляет судить его и Михалевича — лицо, которое, как заметил еще Добролюбов, было специально для этого введено в роман.

Михалевич — живая совесть Лаврецкого.

В сцене их объяснения писатель остро ставит самые живые вопросы современности — о долге каждого перед Россией и ее народом, об ответственности за все происходящее в стране.

Вместе со своим героем — восторженным и прямым, полным веры и энтузиазма Михалевичем, Тургенев, так же как и он, «радея и сокрушаясь о судьбах человечества», на этих страницах буквально обрушивается на тех, кто, потеряв веру в себя, бездействует.

Очень многозначительно, как набат, звучат слова Михалевича:

«О, это мление скуки — гибели русских людей! Ни минуты отдыха, ни секунды! Ни одной секунды! Смерть не ждет, и жизнь ждать не должна И когда же, где же вздумали люди обайбачиться? У нас! теперь! в России! когда на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою! Мы спим, а время уходит. » (VII, 204).

Как видим, в этих словах не только осуждение, но и призыв. Призыв к деятельности. И в первую очередь Михалевич обращает его к Лаврецкому. Он знает и любит его. Он многого ждал от него. А поэтому ему, как и Тургеневу, трудно примириться с бездействием Лаврецкого. И он борется за него.

Однако Тургенев не случайно наделил Михалевича, вступившего в борьбу за Лаврецкого, чертами, которые уже давно дали повод называть этот эпизодический персонаж романа Дон-Кихотом, он-то знал: не Лаврецкий будет героем грядущих битв.

В то же время образ Михалевича — Дон-Кихота дорог и нужен Тургеневу не только как выразитель определенного круга идей, но и потому, что он помогал писателю выполнить еще одну важную задачу: познать долю беды и долю вины Лаврецкого.

Только такой любящий друг, как Михалевич, в миг сомнения Лаврецкого мог на его горькие слова оправдания: «Меня с детства вывихнули», дать столь решительный ответ: «А ты себя вправь! на то ты человек, ты мужчина; энергии тебе не занимать стать!» (VII, 202). Ответ, в котором тогда более всего нуждался Лаврецкий, только что начавший приходить в себя после пережитых тяжелых жизненных потрясений.

Он только что встретился с Лизой, полюбил ее, и надежда вновь посетила его. Но он никак не решался поверить в то, что он еще не «отживший человек» и жизнь еще его не совсем «заела» (VII, 211 и 213).

И вот Михалевич помог Лаврецкому преодолеть его сомнения и решиться вновь попробовать найти достойное его сил место в жизни.

Попытка эта обернулась для Лаврецкого еще рядом новых испытаний. Так с помощью Михалевича Тургенев ввел своего героя в период главной проверки его сил.

Казалось, счастье вновь улыбнулось Лаврецкому, и он, как отмечал Писарев: «не отталкивает его, начинает ему верить и предается своему новому чувству без боязни, без мрачных предчувствий, с полным, святым наслаждением. » 22

И это стремление Лаврецкого к счастью, его вера в то, что оно зависит от самого человека, опять же разительно отличают его от других «лишних людей». Он уверен, что любовь искренняя, не эгоистичная может помочь трудиться и достичь пели.

Сравнивая Лизу со своей бывшей женой, Лаврецкий думает: «Лиза не чета той: она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не отвлекла бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед к прекрасной цели» (VII, 226).

Очень важно, что в этих словах уже нет прежнего, еще так недавно проповедывавшегося Тургеневым отказа от личного счастья, отказа во имя исполнения долга, который им всегда ставился превыше всего.

Более того, писатель в «Дворянском гнезде» показывает, что отказ героя от личного счастья не помог ему, а помешал выполнить свой долг.

Рассказав в финале о том, что Лаврецкий, перестав «думать о собственном счастье, о своекорыстных целях», в конце жизни «сделался действительно хорошим хозяином» (VII, 293), Тургенев признал, что не в этом только заключался его долг, а отказ от счастья, даже вынужденный, не помог ему, а помешал совершить главное. Иначе не горькие бы слова Лаврецкого о бесполезно прожитой жизни завершали его монолог, обращенный к молодому поколению.

В конце романа Тургенев также приводит читателя к выводу — не вина, а беда Лаврецкого, что ему не удалось достигнуть счастья.

Писатель здесь особенно подчеркивает — его герой «не отступает от борьбы, пока можно бороться», и смиряется перед судьбой не добровольно, а только под давлением враждебных человеку морально-этических законов феодально-крепостнического общества.

Отсюда огромное сочувствие Тургенева своему герою, и особенно в моменты решающих объяснений его с Лизой, когда он оказался не в силах ее переубедить, заставить понять ее заблуждения, когда его протест — мгновенный, искренний порыв остановить Лизу, не дать ей сделать последнего губительного шага — ни к чему не привел.

Такое новое отношение Тургенева к сочетанию долга и личного счастья человека было серьезным сдвигом в его мировоззрении, наметившимся после создания «Фауста» и «Поездки в Полесье».

И произошло это не без воздействия революционных демократов, философски обосновавших нераздельность категорий личного счастья и общественного долга, не без воздействия их полемических выступлений против пессимистических взглядов на эту проблему, которые были положены в основу ряда последних произведений Тургенева.

Огромное значение для того времени имел образ героини «Дворянского гнезда» — Лизы.

Этот образ свидетельствовал о появлении в России людей, которых она так ждала. Он вселял надежду в сердца тех, кто боролся за лучшее будущее своей страны.

«Вы все время чувствуете, что в этой серьезной девственной душе, — писал о Лизе Степняк-Кравчинский, — скрыты великие задатки будущего и что страна, в которой мужчины могут рассчитывать на поддержку таких женщин, имеет право надеяться на лучшую долю» 23 .

Однако сам Тургенев, как ни восхищали его полное отсутствие эгоизма у Лизы, ее нравственная чистота и твердость духа, осудил свою любимую героиню. Тургенев в ее лице осудил всех тех, кто, имея силы для подвига, не сумел, однако, совершить его.

На примере Лизы, зря погубившей свою жизнь, которая была так необходима ее Родине, он убедительно показал, что ни очистительная жертва, ни подвиг смирения и самопожертвования, совершенный человеком, неверно понявшим свой долг, не могут никому принести пользы.

Ведь Лиза действительно могла воодушевить на подвиг Лаврецкого, могла, но не сделала этого. Больше того, именно перед ее ложными представлениями о долге и счастье, якобы зависящими только от бога, Лаврецкий и вынужден был отступить.

Так история Лизы убеждала в том, что России теперь нужны были сыны и дочери, не только способные на подвиг, но и хорошо понимающие, какого именно подвига ждала от них многострадальная Родина.

Эта двойственность отношения Тургенева к опоэтизированному им прекрасному образу русской девушки была замечена сразу после появления «Дворянского гнезда» Писаревым.

В статье 1859 года «Дворянское гнездо» критик указывал, что Тургенев, сочувствуя прекрасным качествам Лизы, любуясь ее грацией, уважая твердость ее убеждений, «жалеет о ней и вполне сознается, что она пошла не по тому пути, на который указывают человеку рассудок и здоровое чувство» 24 .

В Лизе, как утверждал Писарев, было все, чтобы «любить, наслаждаться счастием, доставлять счастие другому и приносить разумную пользу», но «фанатическое увлечение неправильно понятым нравственным долгом» 25 , возникшее у нее под воздействием ложных религиозных представлений, толкнуло ее на неверную и опасную дорогу.

Несчастье Лизы, по убеждению Писарева, заключается в том, что «личность ее сформировалась под влиянием тех элементов, которых различные видоизменения мы ежедневно встречаем в нашей современной жизни» 26 .

Тургенев показывает в романе, что и героиня его была «без вины виноватой». Он показывает, как порочное в своей основе религиозное воспитание, полученное Лизой, породило ее убежденность в невозможности разрушить освященные религией каноны жизни. Не сумев отречься от религиозных и нравственных предрассудков своей среды, она во имя ложно понятого морального долга отказалась от счастья.

Так сказалось в «Дворянском гнезде» и отрицательное отношение Тургенева-атеиста к религии, которая воспитывала в человеке пассивность и покорность судьбе, усыпляла критическую мысль и уводила в мир иллюзорных мечтаний и неосуществимых надежд.

Все содержание этого романа, а главное, его печальный финал были направлены против жестокости христианства, которой Тургенев никогда не переставал возмущаться.

Об этом красноречиво свидетельствуют и его многочисленные признания в письмах. Так, еще в октябре 1847 года он писал о «кровавой, мрачной, бесчеловечной стороне этой религии» (П., I, 442).

Он видел много «отталкивающего и жестокого в этом учении», он видел в нем «уничижение всего, что составляет достоинство человека перед божественною волею, безразличие, с каким благодать снисходит на своего избранника, ко всему, что мы называем добродетелью или пороком» (П., I, 449). Видел и поэтому отвергал ее.

Революционно-демократическая критика приветствовала идейную направленность и прогрессивные тенденции «Дворянского гнезда».

Та перестройка, которая произошла в мировоззрении Тургенева в период от «Рудина» до этого романа, не осталась не замеченной ни Чернышевским, ни Добролюбовым.

В своей известной статье «Когда же придет настоящий день. » Добролюбов дал высокую оценку роману «Дворянское гнездо».

Критик прежде всего отметил своевременность появления этого произведения. Как на большую заслугу Тургенева, он указал на то, что писатель изобразил в лице Лаврецкого человека «рудинского типа» в момент, когда его историческая задача была исчерпана.

По мнению Добролюбова, писатель этим решил трудный и важный вопрос. Лаврецкий, по словам критика, был поставлен в романе так, что «над ним трудно иронизировать», хотя и он принадлежал к тому же роду «бездельных типов».

А судьба Лаврецкого — пламенного патриота, бесполезно прожившего жизнь, «самая коллизия, изображенная г. Тургеневым и столь знакомая русской жизни», — должны были, по мысли Добролюбова, «служить сильною пропагандою и наводить каждого читателя на ряд мыслей о значении целого огромного отдела понятий, заправляющих нашей жизнью» 27 .

Несколько позже Степняк-Кравчинский писал: «»Дворянское гнездо» — поэма юности русской демократии, зарождение которой Тургенев раскрыл и с восторгом приветствовал в этом романе, полном свежести и патетизма». Роман этот представлялся ему «полным надежд и ободрения» 28 .

Романом «Дворянское гнездо» — своим лучшим художественным созданием Тургенев подвел окончательный итог большому периоду в жизни России, периоду, связанному с деятельностью дворянской интеллигенции, историческая роль которой была теперь исчерпана.

Финальные слова Лаврецкого: «Догорай, бесполезная жизнь!» — звучат здесь как приговор. И не только ему самому, но и всему его поколению, уход которого с политической арены не вызывал у Тургенева уже никакого сомнения.

Такой финал как бы открывал дорогу и новому, столь необходимому России, способному к действию герою-разночинцу. В этом смысле эпилог «Дворянского гнезда» стал как бы прологом следующего тургеневского романа — «Накануне».

«Дворянское гнездо» принесло Тургеневу огромный успех.

Впоследствии Анненков вспоминал: «Но что произошло, когда в «Современнике» 1859 года явился роман «Дворянское гнездо»? Многие предсказывали автору его овацию со стороны публики, но никто не предвидел, до чего она разовьется. Молодые писатели, начинающие свою карьеру, один за другим являлись к нему, приносили свои произведения и ждали его приговора, в чем он никогда не отказывал им, стараясь уразуметь их дарования и их наклонности; светские высокопоставленные особы и знаменитости всех родов искали свидания с ним и его знакомства. » 29

Но Тургенев не упивался своим успехом.

«Я очень рад, — писал он Ламберт, — что я не поддался желанию пользоваться успехом моего романа и не выезжал направо и налево: кроме усталости да, может быть, грешного удовлетворения мелкого и дрянного чувства тщеславия — ничего бы мне это не дало. Я убедился, что всякий человек должен обращаться сам с собою строго и даже грубо, недоверчиво; трудно укротить зверя в себе» (П., III, 281).

Однако дело было не только в скромности и глубокой внутренней порядочности Тургенева, не позволившим ему упиваться славой.

К концу подходили пятидесятые годы — в самом разгаре была подготовка к крестьянским реформам.

В стране возникло много новых чрезвычайно важных и требовавших немедленного решения проблем. Естественно, что Тургенев, постоянно находившийся в тревоге за судьбу своего народа, не мог в такой момент «почить на лаврах».

Все тот же Анненков свидетельствует: «. производительность Тургенева росла вместе с его репутацией. Он не позволил отуманить себя общественными похвалами, а, напротив, под говор их взгляд его на самого себя приобретал особенную трезвость и ясность. Едва напечатав «Дворянское гнездо», он принялся за новое произведение. » 30 .

Стремление Тургенева к деятельности на пользу Родине заставляло его воодушевлять и других на труд, необходимый ей. И делал он это не только в своих литературных произведениях.

Находясь во все периоды жизни в близких и дружеских отношениях со многими известными прогрессивными деятелями своего времени, а также с теми, кто еще только вступал на арену общественной жизни, он всегда стремился в этом смысле воздействовать на них и при личном общении.

Один из примеров тому — его письмо к начинавшему в шестидесятые годы свой творческий путь поэту А. Н. Апухтину.

«Вам теперь некогда и не для чего горевать, — писал ему Тургенев, — Вам предстоит большая обязанность перед самим собою: Вы должны себя делать, человека из себя делать Думайте меньше о своей личности, о своих страданиях и радостях; глядите на нее пока как на форму, которую должно наполнить добрым и дельным содержанием; трудитесь, учитесь, сейте семена: они взойдут в свое время и в своем месте. Помните, что много молодых людей, подобных Вам, трудятся и бьются по всему лицу России; Вы не один — чего же Вам больше? Зачем отчаиваться и складывать руки? Ну если другие то же сделают, что же выйдет из этого? — Вы перед Вашими (часто Вам неизвестными) товарищами нравственно обязаны не складывать руки» (П., III, 238 — 239).

В предреформенные годы такой же подъем переживали, кроме Тургенева, многие другие передовые люди России.

Именно в этот момент Тургенев все более и более сближается с Герценом.

И сближала их прежде всего любовь к Родине и тревога за нее, жажда освобождения народа и вера в его могучие силы.

«Я верю в способность русского народа, — писал тогда Герцен в обращенном к Тургеневу открытом письме «Еще вариация на старую тему», — я вижу по озимовым всходам, какой может быть урожай

Вот отчего, любезный друг, вы нашли созвучную струну в моем направлении».

И далее: «Не станем спорить о путях, цель у нас одна, будемте же делать все усилия, каждый по своим мышцам, на своем месте, чтоб уничтожить все заборы, мешающие у нас свободному развитию народных сил и поддерживающие негодный порядок вещей, будемте равно будить сознание народа и самого правительства на работу, на труд — на труд в пользу русского народа, который довольно в свою очередь поработал на нас!» (7, 74 — 75).

Верно оценить сложившуюся ситуацию и обратиться к решению главных проблем Тургеневу помогла в тот момент также и революционно-демократическая критика.

И конечно, более других выступления Чернышевского.

Как отмечалось выше, еще в 1856 году в связи с появлением «Рудина» великий критик поставил вопрос о преемниках «лишних людей», которые должны были быть уже совсем другими — новыми людьми.

В статье «Стихотворения Н. Огарева» он писал: «Мы слышали от самого Рудина, что время его прошло; но он не указал нам еще никого, кто бы заменил его, и мы еще не знаем, скоро ли мы дождемся ему преемника. Мы ждем еще этого преемника, который, привыкнув к истине с детства, не с трепетным экстазом, а с радостною любовью смотрит на нее; мы ждем такого человека и его речи, бодрящей, вместе спокойнейшей и решительнейшей речи, в которой слышалась бы не робость теории перед жизнью, а доказательство, что разум может владычествовать над жизнью, и человек может свою жизнь согласить с своими убеждениями». То должны были быть, по мысли Чернышевского, «речи человека, который становится во главе исторического движения с свежими силами. » 31 .

Статья же Чернышевского «Русский человек на rendez-vous» имела в этом отношении особое чрезвычайно важное значение.

Именно в ней великий критик не только вынес приговор «лишним людям», тем, кто «бессильно отступает от всего, на что нужна широкая решимость и благородный риск» 32 , но и четко сформулировал «требования времени», связав их с таким важным историческим событием в России, как появление на ее политической арене «новых людей».

Чернышевский указал, что люди эти, будучи воспитанными «в других понятиях и привычках», в отличие от «лишних людей», «будут уметь действовать как честные и благоразумные граждане» 33 .

Примечания

1 ( И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. II, М., «Художественная литература», 1969, с. 68)

2 ( В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 173)

4 ( Там же, с. 140)

5 ( Д. И. Писарев. Соч. в 4-х т., т. 1. М., Гослитиздат, 1955 — 1956, с. 256. В дальнейшем все цитаты из Писарева даются по этому изданию)

7 ( Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X, с. 374)

8 ( Н. Г. Чернышевски й. Собр. соч., т. 3. «Правда», 1974. с. 398)

9 ( Там же, с. 410 — 411)

10 ( Там же, с. 403)

11 ( Там же, с. 419)

12 ( Г. В. Плеханов. Соч. Изд. 2-е, т. V. М., Гослитиздат, 1925, с. 85)

13 ( П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960, с. 424)

14 ( Цит. по ст. И. С. Зильберштейна «Тургенев. Находки последних лет». — «Литературная газета», 1972, № 17, с. 6)

15 ( П. В. Анненков. Литературные воспоминания, М., Гослитиздат, 1960, с. 425)

16 ( Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 6, с. 103)

17 ( Д. И. Писарев. Соч., т. 1, с. 24)

18 ( Там же, с. 25)

19 ( С. Степняк-Кравчинский. Соч., т. II. М., Гослитиздат, 1958, с. 506)

21 ( Д. И. Писаре в. Соч., т. 1, с. 19)

22 ( Там же, с. 24)

23 ( С. Степняк-Кравчинский. Соч., т. II, М., Гослитиздат, 1958, с. 504)

24 ( Д. И. Писарев. Соч., т. 1. с. 32)

25 ( Там же, с. 30)

26 ( Там же, с. 27 — 28)

27 ( Н. А. Добролюбов. Собр. соч., т. 6, с. 103 и 104)

28 ( С. Степняк-Кравчинский. Соч., т. II. М., Гослитиздат, с. 510)

29 ( П. В. Анненков. Литературные воспоминания, М., Гослитиздат, 1960, с. 425 — 426)

30 ( Там же, с. 426)

31 ( Н. Г. Чернышевский. Собр. соч., т. 3. М., «Правда» 1974, с. 330)